Анатолий Сорокин - Сладкая полынь-отрава. Повесть для внуков

Вообще с бабушкой все было непонятным. Кажется, она невзлюбила весь мир, оставшись в своем далеком и загадочом прошлом, на которое почему все ополчились, считая его исчадием зла, мешавшем людям нормально жить Но тогда почесу ничего не меняется и люди живут по-прежнему плохо и бедно? Вспоминать о тех временах она не любила и отмахивалась, когда я пытался о чем-нибудь выспросить.

– Што бередить душу тем, чего для вас не было. Отреклись от Бога, вот и живите как выпало.

Подобно Мите, когда-то вводившего меня в мир непонятного, Савка недовольно бурчал:

– Я тоже хотел бы работать на самого себя, а не на Чертопахина и его правление, так разве дадут! А баба Настасья захватили то время, помнит и нынешняя свистопляска ей не по нраву…

Меня это вовсе не интересовало, никакой другой жизни я не видел и вполне удовлетворял свои запросы кружкой молока, вареной картошиной, куском черствого хлеба, каким-нибудь бесхитростным супчиком – главное, чтобы в животе по ночам не бурчало. Холода крепли. Печь бабушка топила экономно. Промерзнув насквозь, засеребрились инеем углы. Скрипуче, вязко открывалась и закрывалась камышовая дверь в сенцах, из которых было два выхода: один вел на улку, а другой – в пригон, к Зорьке и овечкам. На улку босиком надолго не разгонишься, но я все же выбегал, наделав следов у окна, садился потом у стола, делая дыханием прогалину в замерзшем стекле, часами рассматривал, что происходит с моими следами. Радостно вспоминалось лето, илистый берег озера и эти же собственные следы с растопыренными пальцами, но не на белом и холодном снегу, а на теплом приятном песочке.

– Жисть всегда – ожидания; я деда твого двадцать зим, ночка в ночку, так вот ждала у замерзших окошек… Ждала сокола, и не дождалася.

Я знал, что дед мой был белым казаком в каком-то небольшом чине, даже ребятишки иногда дразнили меня белячком, но подробности оставались странной загадкой, мама, бабушка, Савка избегали говорить на эту настрого запретную тему. Маму я так же почти не видел. Вставала она до свету и убегала на ферму, появляясь ближе к полуночи вытотавшейся до полного изнеможения…

Кругом говорили: так надо, война, но тогда почему кругом все приходит в упадок и рушится?

– А лучшая жисть когда-нибудь будет, баба? А какая она, если лучшая?

– Сама уж не знаю, миленький, то ли есть она еще где-то, то ли уж еавовсе перевелась.

– Ты же жила вон-а как!

– Да жила ли, внучек? То ли жила в неизбывной надеже, то ли мучалась… Так хоть знала, ради чево.

Смеркалось рано, экономя керосин, лампу без мамы мы почти не зажигали, изнывая скукой, я нудно тянул:

– Расскажи, как вы с дедом в кошевке масленицу справляли.

– Да я сама уже позабыла, сплыло и мхом поросло. Нонесь хто сверху, тот и боярин, – привычно уходила от моих расспросов о прошлом бабушка, иногда позволяя себе какую-нибудь подробность, наподобии: – Так бы ниче с нонешней властью, Бог ей судья, если на собственнй народишко ополчилась, как на врага. Меня шибко не тронули, кишки, как видишь, не выпустили, и я никого не задела, да нищенкой жить не приучена.

– А что у тебя раньше были свои кони? – захожу с другого конца, что-то и где-то наслушавшись по этому поводу.

– Были-ии, Паша. Воронко с кобылкой, да Рыжко-меринок на выезд.

– И кошевка?

– Было как же: и седло верховое, и легонький тарантасик, и кошевая. Зимой бывало… – Она обрывало себя, замолкая и превращаясь в безгласную статую, от которой ни крика, ни стона уже не дождаться.

Жить ожиданиями, как советовала бабушка, было не просто, но лучше, чем пучить бессмысленно глаза на окно. Я начинал что-нибудь придумывать не без ее помощи то со спичечными коробками, то с катушечками от ниток, которые она называла тюрючками, стригли коротенькие соломинки без узлов, надевали по нескольку штук на нитку, связывали, получая изумительные сооружения. Ждать новой весны и тепла, если с утра занят работой, становилось легче, ведь никому не секрет, что зима не вечна и за нею непременно приходит тепля, длинная-предлинная летняя благодать… Такая же ласковая и приятная, какой была рядом со мной любвеобильная бабушка.

– Сиротиночка ты моя разнесчастная, – наговаривала она мне в минуты своей слабости тягуче-стонущим речитативом, должно быть, проваливаясь в свое гнетущие прошлое, безжалостное к ней, как теперь и ко мне, и гладила по голове. – Што за доля тебе выпадет, безотцовщине! Ни поругать будет некому как следует, с умом да строгостью, ни приласкать твердой мужской рукой. Но отец у тебя хороший, хороший, может, вернется, сильно не слушай, што буровим-сидим про нево. Не дружила я с ним, не такого хотела зятюшку себе, да бог по-своёму рассудил… Ну ладно, полезай на печку, уж не буду растоплять, пока мама не вернется с фермы. Потом подтопим маленько и согреемся перед сном.

Мне было не только холодно, но и голодно, в животе постоянно урачало.

– Ба, а пышечки вчерашней тепленькой нисколечко не осталось? – спрашиваю несмело, хорошо зная, что не осталось и не могло остаться. Что на трудодни мама и Савка получили всего ничего и приходится экономить каждую чашечку муки – нашу дневную норму.

– Может, и осталось, – неожиданно отвечает бабушка, разогревая во мне яркую надежду. – В шкапчике вот глянем сейчас,

Шкафчик висит на стене. В нем кое-какая посуда. Я соскакиваю с печи, помогаю бабушке, но ничего не находим, пусто. Зачем же обманывать?

– И вправду нет, – невинно удивляется бабушка. – Но помнится-быть, оставалось. Или мышка утащила в норушку? А? Может, мышенька серенькая прибегала средь ночи? Может, мышкнькины проделки? – лукаво щурятся ее добрые и усталые от жизни глаза. – Так и мышечке хочется есть, рази не так?

Неохотно, но соглашаюсь: хочется, конечно.

– Ну вот и давай не жадничать. Че же мы за людит с тобой такие, когда ни о чем, кроме своего живота и подумать не можем? И пускай, если даже мышка у нас что-нибудь стибрила, бессовестная. Что уж совсем мы с тобой бессердечные, што ли, правда?

– Правда, – говорю нерешительно и мне намного легче, и я уже радуюсь за мышку, которой сейчас совсем не голодно, и, оказывается, хорошо, думать, что хоть кому-то на этом свете сейчас не хочется есть,

– Хочешь, я сон свой последний расскажу? Хочешь?

– А что те приснилось? – разгораются у меня глаза. – Хорошее или страшное?

– Хорошее, хорошее, зачем же нам страшное? У нас и без энтого полно всяких страхов, – балагурит она дружелюбно и ласково.

– Если хорошее, давай.

– На печку полезешь аль у окошечка сядем?

Под светом неполной луны, снег за окном синевато-блеклый и еще более холодный, чем днем и я предлагаю:

– На мамину кроватку давай залезем. Давай потеплее закутаемся в одеяло и разся-яядемся. Тепло-оо будет.