Анатолий Сорокин - Сладкая полынь-отрава. Повесть для внуков

– На память… Чтобы за Маринку было чем заступался. Будешь заступаться?

– Буду,

– Смотри, я Чуваловым доверяю. Так уж устроено в жизни, что девчонкам всегда заступник нужен. Ну, а потом и они нам отплатят дружбой… Понял? Вернусь, строго спрошу.

Я ничего не понял, но понял, что в отношении Марины он надеется на меня.

– Ты воюй смелое, дядь Миш, мы проживем.

– Прощай, племяш, так и не свозил тебя за снопами, – подхватил меня на руки дядя Матвей, самый последний из Чуваловского рода, отправившего на войну, вместе с моим отцом, уже пятерых. – Коней и бричку я Савке передал, хотя наш Чертопахин и упирался. Один он теперь на всю деревню за всех Чуваловых. И ты! И ты – Чуваленок, не забывай, да мамку не давай в обиду… Таким, как она, красивеньким вдовушка, теперь труднее всего. – Поцеловал вдруг, обдав запахом сивухи, шлепнул под зад. – Беги на радость будущему, за которое мы воевать идем!

– Трогай! Трогай! – суетился вокруг подвод председатель колхоза Чертопахин, не в пример Пимену Авдеевичу, мужичек справный и здоровый, круглый как арбуз. – Михаил! Шапкин! Берись за вожжи, язви тебя в махорку.

На первой подводе восседал заносчиво и важно Савка. Дядя Матвей вскочил к нему на доску, гикнул, и вороные кони дружно рванули. Загрохотало, поднимая пыль, пулеметными очередями.

Плакали бабы. И Полина Шапкина плакала. Но слезы ее на блеклом, в первый праз не накаршенном лице меня совершенно не трогали. А Марина не плакала. Стояла как сыч, обняв бабушку Савчиху за толстую талию.

На огороды больше она не приходила, как не приходила туда и ее мать, получившая повышение в конторе. Мы снова сдружились с Толькой, и он снова командовал мною, таскал, куда взбредет в голову. Но все на огороде мне перестало вдруг нравиться. да и сама жизнь эта огородная сильно разнилась с той, которая была на ферме совхоза, где чувствовался строгий порядок, исходивший от самого управляющего. Люди там были всегда одни и те же, знающие свое дело и не ждущие понуканий. В огородной бригаде колхоза, называемого непонятным словом «Коминтерн», процветала полуразгульная вольница, праздность. Каждый день сюда присылали новых людей, ежедневно появлялись десятки каких-то незнакомых людей, бесстыдно загружащих овощами свои вместительные таратайки. Всюду не умолкали болтливость, плоские шуточки, притворные повизгивания девчат и бабенок. Было в общем-то даже весело, но работа не шла быстрее, а кусты тех же помидор, словно устав ждать помощи, все торопливее отряхивались от недозрелых плодов, и под кустами, в желтой огуречной ботве, прело, гнило.

– Что, жалко? – спрашивала, замечая меня, ковыряющегося в этой гнили, бригадирша Федосья Лузгина, женщина худая и жилистая, всегда с закатанными по локти грязными руками.

– Добро всегда жалко, – говорил я хмуро словами бабушки.

– Да-а-а! – мрачнела еще заметнее бригадирша. – Не будь войны, да людишек опять довоенных, была бы у нас нонче чистоганная прибыль.

– Война-а, – говорил я все теми же сердитыми словами бабушки, – а девки хохочут взахлеб.

– Пусть похохочут, Паша, насколь доведется, – вздыхала Федосья, касаясь моей головы грязной рукой. – Жирок молодой берет свое, знать бы, чем после заживут. Не слезами ли горькими, сиротскими? – И тут же нашептывала: – Ты ушами шибко не хлопай. Собрал потихонечку сумку и речкой, речкой, незаметно к бабушке. Они – помидоры-то, – молочной спелости в соление самые подходящие. Чертопахину не попадайся, ну и всяким уполномоченным – за бабкой твоей у них особый догляд.

Я ничего не брал, делал, как баба велела: на поле ел, что нравилось, а чтобы в карман да домой – и в мыслях не было.

Вороные кони дяди Матвея, доставшиеся Савке, были, действительно, лучшей тягловой парой в деревне. Дикие, своенравные, Чуваловские! Я долго боялся к ним подходить. По огороду ли, не смотря на ямы и колдобины, по плотине или пыльным проселкам – только стремительной рысью, только задрав головы. Все шарахались о них, рассерженно ругая Савку и всех Чуваловых-верхоглядов. Но в обед однажды, пока бабушка кормила Савку наваристым капустным борщем, а лошади склонились у корыта с овсом – корма для них Савка никогда не жалел, добывая правдами и неправдами на току, оказывая услуги заведующему током, и сделав специальный ящик на передке, – я подошел к ним, невольно сжимаясь от страха, потрогал спутанные гривы, и вдруг прижался сразу к обеим их мордам.

Неожиданно вороные перестали жевать, замерли тихо, покорно. Я почувствовал эту их доброжелательную покорность, что-то вроде бы близкое, родное, готовое к послушанию, и сердуе мое радостно затрепетало.

– Лошадки, лошадки! Хорошие вы мои! – говорил я со всей своей детской нежностью, и гладил, гладил атласные конские морды. – Хорошие вы, никто вас никогда не перегонит, и я вас люблю.

– Ты гляди, ба! – смеялся у калитки Савка, – Ты гляди на него, не побоялся. Я в район сейчас, помидоры повезем в заготконтору, может, возьму.

Огорчив сильно, бабушка меня не пустила, расстроился и Савка, но вечером он вернулся еще более расстроенный и мрачный, ел не охотно.

– Ты че туча тучей? Али не ладно што? – допытывалась бабушка, и Савка скоро сдался на ее допрос, ответил, что случилось – коней Чертопахин отобрал.

– Да за что же? – всплеснула руками бабушка.

– Не по рангу, мол, честь, молод еще, – дуясь, сказал Савка.

– Дан это как не по рангу! Не сам, тебе их Матвейка Чувалов, дядя родной передал. А кому же по рангу?

– Нашлись. На такую пару да не нашлось бы желающих!

– Не угодил, не угодил председателю, своенравный мужик, – вздыхала бабушка и бросала косые сердитые взгляды на маму. Мама краснела и не менее сердито отворачивалась.

– Дак на замену-то что? Какую работу далее исполнять? – допытывалась бабушка.

– Быков мне комолых на замену, – едва не плакал Савка, не представлявший свою жизнь без коней. – Еще и смеется, гадина: «Это чтоб мать у тебя шибко не фордыбачилась. Так ей и передай».

– Га-а-ад! Это уж распоследний! – гневалась во всю старушечью силу бабушка. – Ишь, кудысь удочки забрасывает, Нюрка! Подкатывал, что ль? На фронт – он больной-пребольной, в чем душа только держится, а по солдаткам шнырять. Ишь!.. Ить не хотела я твово переезда, ить упреждала, Нюра. Оно и раньше меж Чертопахиным и Ванькой миру не было, а тут… Небось и не схочешь да вспомнишь теперь заполошных Чуваловых, оне бы ему, хлюсту собачьему, враз прибавили бы ума. Начнется теперь охота, уж знамы его повадки.

– Пусть только спробует! – знакомо неуступчиво набычился Савка. – Вот пусть еще, я ему покажу.

Промокший, промерзший до костей – мы с Толькой в камышах, в лодке его деда, пытались потрусить чью-то сеть, досыта нахлебавшись воды‚ – я сидел на печи. Здесь же лежал великолепный пятиколенник дяди Михаила. Пожалев Савку, а еще более, оказавшись на печи и терзаясь изгнанием из их застольного общества, я разом расщедрился: