Любовь Мульменко - Веселые истории о панике

Вообще, хочу читать только школьников, стихи, некоторые письма и обязательно объявления на столбах. Гуляли с Максом, нашли на стенке: «Семья супергероев снимет квартиру в вашем районе. Двушку, потолки не ниже 7 метров, желательно с парковкой на крыше, титановый санузел. Славяне. Своевременную расплату гарантируем. Восстановим справедливость в жэке». Кремль, кстати, в нашем районе. Кремль надо сдать славянам, чтобы они восстановили. Телефон прилагается. Контактное лицо – Красная фурия. Славяне ли это?

Вынести, конечно, можно все, что угодно, кроме неудивительной жизни.

Вот я и выношу все – через непрерывное удивление.

29 ОКТЯБРЯ

Еду в поезде, нравится. Хорошо, что меня по РЖД решили в Ростов забросить, а не по небу. Самолеты мотают нам нервы, поезда дарят покой. Это новый состав, чистый, мягкий, я одна в купе, да и в вагоне – одна из пяти, может. Дом отдыха! Проводница носит чай. За окном показывают лес. Лес прощается, он уже практически сожрал сам себя, распался, вымок, сгнил, пошел ржавыми пятнами. Красиво, кстати, потому что в природе красиво – то, что справедливо, а не то, что радует. Умирающий на исходе осени весь наш бедный сад – справедливо, и глаз, которые пусть не радуются, но зато что-то другое они – не оторвать.

Мне даже показалось, что я хочу написать И. длинное, обстоятельное письмо. Но нет, на самом деле не хочу. Я у себя в голове с И. так много говорила, что лень проговоренное записывать еще и на бумаге. Скучно, дубль.

Злиться на И. подолгу – разрушительно. Пока я злюсь и молчу, я несчастный человек. Энергия несчастья день ото дня растет и в какой-то момент поглощает энергию злости, давит массой. Я не могу больше быть злой, потому что я больше не могу быть настолько несчастной.

30 ОКТЯБРЯ

Позднее лето стоит в Ростове, деревья зеленые, ночи томные, никто не напрягается. Мне город по сердцу, местами он даже резонирует с Севастополем, как ни странно.

Я и режиссер Муравицкий весь первый день допрашивали ростовчан про ростовскую самобытность. Вот, говорят, группа у нас есть, «Церковь детства». А что играет? Ну, такой, дарк шансон играет. Казачий рэп еще есть. Или вот тоже автор-исполнитель, сочиняет песни на стихи правозащитников.

Мы отдельно уточнили на всякий случай: правда ли, что Ростов – город пацанов и бандитского обаяния? Все в отказ: не, не, ничего такого, все как и в остальной России. После театра зашли в целомудренное кафе «Пить кофе» и увидели, что ребята скромничают. Непацанов в кафе не было вовсе – не считая девчонок, но то были пацанские девчонки. Все сидели в ночь с понедельника на вторник и решали дела.

– Смотри, – авторитетно сказал Муравицкий, указывая на дедка в серых трениках и бейсболке. – Явно только что откинулся.

Что-то такое понял Муравицкий из дедушкиной особой пластики. Дед тер-тер с барменом, да и свалил. А минут через двадцать вернулся – с чемоданчиком и в форме с генеральскими погонами. Мы прямо охуели от метаморфозы. Спрашиваю по секрету у официантки: а это кто? Это наш генерал Николай Николаевич – и визитку его, главное, тут же притащили откуда-то из-за стойки. А почему он в форму переоделся? Потому что он наш генерал.

Не выдержала, пошла знакомиться.

Николай Николаевич с полпинка буквально начал, как заведенный, рассказывать мне про своих друзей Шеварнадзе и Дудаева, про военные действия в Баку, во Вьетнаме и на Сахалине. Перебивать не давал, нес, что хотел. Бабулей меня называл.

– Глаза у тебя, бабуля, как Мариинская впадина. Шея – как у Нефертити. Бери да заливай тебя шампанским. Рыжий (официанту)! Сто грамм водки принеси бабуле и одно капучино.

Периодически Николай Николаевич якобы прощался: отдавал честь и хватал мою руку, как для поцелуя, но вместо поцелуя коротко обрабатывал языком запястье, игриво так.

Всю руку тебе излизал, строго заметил Муравицкий. Ну а что делать, вербатим, производственные расходы.

К полуночи устали производить, пошли на хату через гастроном. В гастрономе Муравицкий напряженно искал простой бородинский хлеб, но там был только непростой, патриотический – Великорусский, например. Всюду у них казачество это, негодовал Муравицкий. Реально, кстати, во всяком собеседнике подозреваешь казака, в каждой булке.

Да у них даже баскетбольный клуб называется «Атаман».

31 ОКТЯБРЯ

Прочитала пьесу «Иллюзии». Там детектив о любви. Триллер. Две семейные пары старичков разбираются промеж собой на смертном одре: кто кого чего. И сквозной вопрос: что было любовью? То, это, то и другое оба или вовсе ничего? Четыре варианта. Они себя буквально терзают. Нечем больше озаботиться, можно подумать, перед смертью. Может, и нечем, кстати – не знаю.

Сколько-то лет назад я пришла опять к ВВ с повинной. Ах, что же мне делать, Жужик такой хороший, но где тогда счастье? В смысле – хороший? – спрашивает ВВ. Ну, Жужик, говорю, это если не счастливая жизнь, то счастливая смерть. Отложенное счастье, долгосрочная инвестиция. Я буду старенькая, и ни один прохожий, глядя на меня-бабушку, меня-осевую – не прочтет: мама умрет, все взрослые любимые люди умрут, а Жужик останется. Единственный носитель знания, носитель зрения, которое позволит ему разглядеть даже через бабушку – вот она я. Просвечиваю. Ну и стакан воды. Тот самый, поэтизированный, пресловутый. Поднесение стакана, гарантия.

Так не будет, сказала ВВ. При прочих равных – так не будет ни за что. Жизнь ведь справедлива в том смысле, что каждому полагается весь спектр переживаний. И если сейчас и все предыдущее свое половозрелое время Жужик живет с женщиной, которая не любит его страстно, то он однажды возьмет опыт страсти, обращенной на него. Придет кто-нибудь, она – и пригласит. И он пойдет, потому что это его обязанность живого человека. Нельзя манкировать мобилизацию. Можно, разве если только у тебя такая специальная идея: хочу прожить не целую разную жизнь, а упороться в кусочек. Да что Жужик! Ты сама – ты хочешь пойти куда-то еще в остальной мир, или у тебя идея о добровольной изоляции, за верность которой полагается награда в виде предсмертного стакана?

Идея – важно. Идея – алиби. Аргумент. Если с идеей идешь по судьбе, то отвечаешь по итогам не перед судьбой, а перед идеей. Я не проебал, я раньше придумал систему – и в моей системе это был не проеб, а напротив.

Очень жалко, что у меня нет идеи. Это от скромности: я не считаю, что в состоянии сочинить идею лучше судьбы.

Вижу ВВ часто: тем чаще вижу в голове и в сердце, чем реже на самом деле. На самом деле ВВ теперь в Петербурге. Живет в питерском доме с решетчатым лифтом, с потолками, полами, с величественной сыростью, с достоевщиной, декадентщиной, со всей этой хуйней, которая меня не прибивает к земле масштабом, а, наоборот, тяготит – претензией. На вечность. Вечность – в других лежит широтах. Не плачьте в мансардах о бренном, о многозначительной благородной разрухе, плачьте в елках от радости, что елка вас переживет. Елка не превратится в винтаж, елка честно умрет однажды, и, умерев, еще пригодится. Костром, вешалкой, столиком.