Любовь Мульменко - Веселые истории о панике

Тут в вагон проник продавец бижутерии, и я отвлеклась на поединок коробейника с тёханой. Это было как битва экстрасенсов. То есть двух профессиональных впаривателей. Никто не желал уступать. Наконец бабка робко спросила у тёханы: а можно, я это колечко? Конечно, можно, неожиданно легко согласилась тёхана. Но сначала скажи, зачем оно тебе.

– Затем, что женщина «Тенториума» должна себя украшать?

Нет, покачала тёхана головой, затем, что женщина «Тенториума» ХОЧЕТ себя украшать. Колечко в итоге купили, а продавца колец взяли на работу продавцом «Тенториума».

Когда я засобиралась курить, женщины «Тенториума» меня осудили. Я вежливо согласилась: да, привычка вредная, но бросить никак. Женщины «Тенториума» переглянулись.

– Я думаю, цветочная пыльца. Да-да. Пыльца должна помочь.

– Или продукт номер один.

– Или ЭйПиВи.

– Или вот смотрите, прополис еще, он и от курения, и так, на повседневочку. Носа болезни. Слизь, грибочки, соплестой.

Савва напал на меня сзади и укусил в шею: я котик, мур, мур.

Я стояла в тамбуре и курила с наслаждением и думала своими немытыми мозгами: блять-блять-блять.

На выходе из курилки меня изловил Савва: курение убивает, моя мама собирается жить 140 лет, а ты столько не проживешь. Я сказала, что столько мне, пожалуй, и не надо, устану еще. А сколько тебе лет сейчас? – спросил Савва. Я ответила. Да лаааааадно! – воскликнул котик. Я думал, шестнадцать. Ну, хотя бы девятнадцать.

Я поняла по его печальным глазам, что с шестнадцатилетней мной у него вроде как еще могло что-то срастись, но тут уже верняк, по нулям. Савва долго обдумывал противоречие, разглядывал мое подозрительно юное лицо и, наконец, все понял.

– Ты, наверное, делаешь маску Клеопатры из маточного молочка. У меня мама делает. Ей 42, а выглядит на 38.

В качестве прощального подарка я раскрыла Савве тайну. Я ему сказала, что слово башка – есть.

30 АПРЕЛЯ

Наверное, я видела сегодня ночью сон-спойлер про смерть. Как это будет, когда все-таки будет. Хорошо хоть без титра coming soon.

На самом деле, даже не о смерти шла речь в моем сне, а о расставании с сознанием. Об отправлении в большое плавание, где ты не ты, то есть своему сознанию не подконтролен. Не ты плывешь в океане, а тебя плывут, ты плывим. Нет действия, есть только состояние.

Сон так и начался – с плавания, вояж-вояж.

Плыву я в Австрию. По Балтийскому морю. У меня там в Австрии какое-то дело, прямо к конкретному часу надо быть. Движемся странным курсом – чуть ли не через Финляндию, не помню наверняка страну, помню только, что до Австрии пара остановок в других портах. Корабль не корабль, а условное судно. Снаружи я его вообще не видела, а почему-то сразу изнутри. Сперва точно присутствовала крыша, стены, сиденья, другие пассажиры – короче, видимость цивилизации, не сюр. Но потом стен не стало, и крыши, и людей – как-то оно постепенно без палева растворилось. Пол ужался до кусочка размером с меня.

И вот я, как Юрий Лоза, на маленьком плоту, на тесном лежу и вижу небо. Вижу небо, какого не бывает, очень высокое, далеко-далеко наверху, а на нем облака, каких тоже не бывает, облака и свечение. И это невероятно. Это так невероятно красиво и щемяще и пронзительно и вечно и хуй знает как еще, что я не сказать – любуюсь: я глубоко, фундаментально потрясена. Я говорю кому-то, кто рядом, кому-то близкому, другу, не помню, мужчина это, женщина – говорю: о, облака Балтики летом, лучше вас в мире этом я не видел пока. Вот в чем дело, Бродский именно это и видел, не просто питерские облачка, а вот ТЕ САМЫЕ, которые над нами, и мы тоже теперь видим. На что безымянный мой собеседник отвечает: ну мы-то просто видим, а он написал, сочинил. Наверное, все-таки, собеседник была ВВ, потому что это она когда-то первая прочитала мне «Облака».

Ну да Боге ними, с облаками, тем более что это были не они. Лежу я на плотике на своем и вдруг начинаю соскальзывать – в бездны. Тело не слушается. Я им больше не управляю. Ничего не могу ему приказать. Не могу – хотя хочу, хочу ужасно, неистово. Предельный ужас царит в сознании, мысли все при мне, голова, все соображаю, жить хочется – и ни рукой, ни ногой. А сила инерции или другая какая-то – кренит меня, тащит в океан, я как тот бычок, вот-вот доска кончается. Шевелиться варианта нет, как уже было сказано, но я пыталась противопоставить силе, зовущей за борт, – силу мысли. Я мысленно вцепилась в плотик, сверхнапряжение мозга сделала, как будто это может помочь.

Потом я устала напрягаться и разом расслабилась. Впервые в жизни – расслабилась. Это был прыжок с плотика. Или падение. Короче, все со мной произошло. То самое, против чего шла неравная борьба, чего разум не хотел. Что-то очевидное и резкое, как остановка сердца. И стало хорошо. Ну, нет. Не хорошо. Хорошо – из области человеческого, а это было не живого человека чувство, вообще не чувство. Стало равномерно, равновесно и ничего больше не страшно, такая антибеспомощность, неуязвимость. Еще было ясно, что это – навсегда. Что время кончилось и пространство тоже. Что я не в Балтийское море навернулась, а в эти бродские облака, потому что они были не только надо мной, но и подо мной тоже. Были везде.

Был пейзаж как бы до сотворения мира, Земля безвидна и пуста, а над водою, то есть над жидкими облаками, носится Божий дух.

20 МАЯ

Гору Синай гиды продают как гору Моисея. Как такую гору, на которой если встретишь рассвет, тебе отпустят всяческие грехи. Поздним вечером туристов свозят к подножию, и они идут потихоньку семь километров и поспевают как раз к восходу солнца, он тут в четыре с чем-то часа. Фото- и видеосъемка восхода разрешена. То есть – в них-то самая и маза.

На вершину вас отведет бедуинский человек Захария, сказал по-русски автобусный гид Мухаммед. Бедуинские люди не только работают здесь инструкторами, но и живут вокруг Синая, это их зона, одна из.

Бедуины тусуются вдоль всей семикилометровой горной тропы, как таксисты, и предлагают кэмэлов. Сами кэмэлы, утомленные солнцем, Синаем, да всем, – лежат или стоят рядом. В темноте не видно ни их, ни погонщиков – пока не приблизишься на полметра. Поэтому бедуины и кэмэлы всегда внезапны: идешь-идешь себе по камням, и вдруг на обочине проступает сквозь черноту верблюд, исполненный очей, и его стражник в халате до пола. Не понять, кто таинственнее, скот или скотоводы: одинаково.

Все знают, что в пустыне ночью звезды видно особо, и я тоже знала, но ведь не видела, а увидев – обалдела, как непредупрежденная. Звезды в пустыне – объемная карта галактики. Распоследний, размладший школьник найдет Медведицу, или даже что посложней. Звезды совершенно рядом, они настоящие и великие, и очевидно, что это не точечки от застывшего куцего фейерверка, а тела. Небесные тела.