Любовь Мульменко - Веселые истории о панике

В самолете учила матчасть, то есть читала «Остров Сахалин», и завидовала Чехову. Не про то завидовала, как он подбирает слова, хотя он подбирает дай Бог каждому (и, кстати, языковая мода сделала очередной виток – этот текст снова читается как современный, а еще, допустим, лет десять назад читался бы как старинный). Зависть – о другом. Вот едет человек в неизвестность, тратит несколько месяцев жизни на путешествие и ни на что не отвлекается. Это же роскошь: оставить себе одно конкретное дело и неспешно, тщательно его делать. Катишься, глядишь в оба, и что увидел – то записал. Каждой березке уделяешь внимание, не говоря уже про людей.

2 АВГУСТА

Пока ехали на автобусе из Хельсинки, я решила, что Финляндия – это как если бы магазин Икея разросся до размеров города и страны. То есть все-превсе, вплоть до уличной фурнитуры – урны, скамеечки, бордюрчики – как будто придумано авторами Икеи. Трактор, который шерудит у нас на лужайке, да и сама лужайка – всё от них.

Глаз ищет шероховатость, асимметрию – и не находит. Глазу остается только скользить по красоте. По функциональной красоте, по опрятной. Тут ничего не грязное и ничего не сломано.

Я чувствую себя носителем русского деструктивного гена. Гена хаоса. Мне все время кажется, что вот-вот я что-нибудь невольно сломаю или испачкаю. Погну. Нарушу. Оскверню. А может, и не невольно. Может, мне просто хотелось бы. Поддать энтропии. Ну, сделать мир таким, каким я его люблю. Миром, где не исключена глупость.

Икея вокруг не оставляет на глупость ни малейшего шанса.

С другой стороны, как-то же они живут и умирают в этих декорациях, в этой пространственной логике. Дают трешака. Ебутся втроем на удобных белых кроватях, вешаются на удобном потолочном крюке, режут друг друга ножами по синьке. Ну ведь наверняка же!

Правда, непонятно, где все эти финские люди прямо сейчас. В этот солнечный день. На улицах никого. Детские площадки без детей. Лавочки без парочек. Автобусные остановки без тех, кто ждет.

А что, если вокруг ничего не грязно и не сломано потому, что на самом деле люди здесь и не живут? Вдруг люди ушли, и только немые горничные из Икеи раз в неделю посещают города и пригороды, чтобы смахнуть пыль с поверхностей?

Дождь Финляндии к лицу. Пустые улицы, заливаемые дождем, как-то естественнее смотрятся, чем пустые – под ясным небом. Когда финский дождь падает на подстриженные финские газоны, не похоже, что это дождь с небес, похоже – что просто кто-то включил икеевскую поливальную машину. Это не стихия, это влажная уборка. Душевая кабинка.

Всю жизнь, кстати, побаиваюсь душевых кабинок, есть в них что-то нечеловеческое. Как будто в робота залез, да еще и голенький.

Поделилась мыслью с Максом, а он мне в ответ другую, гораздо лучше:

Нам весело, потому, что живем в ужасе и города внутри взорваны. Это дает иллюзию цели. Есть о чем говорить, есть плоские крысы, которых можно красить. Но это все пустое! Это уральская школа. Цели начинаются там, где лес стрижен. Где среда молчит с тобой. Где просто ты, где стерильно и загробно. Но я благословляю Финляндию. Любой живой человек в ней – нигде. Ему не забыть, что он временно, а лес, камни, дороги и домики – дольше. Ну так с этого и надо начинать. А у нас столько всего, проснуться нельзя – хуйня вокруг не дает.

31 АВГУСТА

Из последних сил, ничего не суля и не ожидая, повстречалась в Перми со своими пацанами. Это был день радости.

Все приходили как-то неодновременно, приятными сюрпризам и сами собой. Сами собой менялись места пребывания и темы говорения. Меркушата и Козлики, Семакин – не смущенный, Черепанов – прекраснодушный, кстати: ноль социальной критики и даже персональной ноль.

В шесть утра я шла, как студент, по Комсомольскому проспекту – в одной руке Леонид, в другой руке Алеша. Казаки(!) на пермском Арбате(!) запрещали нам пить пиво из бутылочек. Виновато запрещали, кстати, почти оправдываясь, что портят веселье, а мне хотелось сказать им спасибо, потому что они, конечно, веселье нам только умножали.

Никак не совпадем с ВВ в Перми. А в Москве ВВ не бывает, ей туда нельзя. Ей туда нельзя потому же, почему мне нельзя, видимо, больше в Пермь. Шпаликов про места, куда лучше не соваться, написал один простой стих.

В смысле, мне в Пермь можно, но не огульно, не между делом. Это теперь мощный инструмент воздействия на психику. Готовиться к такому путешествию надо, как к наркотическому трипу. Не малую родину проведать, а добровольно ухнуть в воронку, которая тебя проглотит, поболтает и отпустит, если выдержишь.

Вот улица Ленина, здесь раньше шлюхи стояли, а мы шли глухой зимой, я и Пожарник, и он стрелял у шлюх спички прикурить. А Жужик бежал от нас по той же улице Ленина, до самого дома, до микрорайона Зеленое хозяйство, как заведенный. Это все исхожено, присвоено, кровью пропитано, как земля города Севастополя – кровью солдат за две войны, только тут кровь не солдат, да и не кровь, не биохимический, а другой состав.

И оно меня провоцирует, пространство. Провоцирует самоустраниться, не выдержав прессинга. Перестать любить, чтобы перестать страдать. Отречься от себя оно предлагает – ради упрощения. Сделай свою жизнь выносимой, как бы говорят мне. Рубашки в шкафу говорят, эксплуатируемые с 18 лет. Занавески на кухне говорят – довольно-таки свежие занавески, из новейшей уже истории.

Я им отвечаю: ну уж нет, режьте меня, это я, и я люблю, и вы охуеете ждать, пока моя любовь кончится, охуеете ждать, что я перестану жить свою невыносимую жизнь ради какой-то щадящей.

Мое зрение – минус семь. Подруга детства Ира, когда стала то ли кришнаитом, то ли кем-то еще в восточную сторону, объяснила, в чем причина. Это, говорит, просто тебе в прошлой жизни не хотелось ничего видеть, что происходит вокруг. В следующей жизни у меня будет, видимо, единица. Я хочу видеть всё, и поэтому вообще не отвожу глаз. Я смотрю и смотрю, пока не зарябит, пока пятна не начнутся, плавучие круги, или пока не станет окончательно темно.

3 СЕНТЯБРЯ

Сосед Егор позавчера приволок со съемок золотую рыбку. На самом деле она красненькая, но называется – золотая. История рыбки жизненная, все как у нас, у людей: была реквизитом, поплавала в кадре, а больше и не нужна.

Егор рыбу обычно готовит на разные лады и съедает, а теперь вот, против обыкновения, решил спасти рыбе жизнь. Купил пятилитровую бутылку «Архыза», посадил туда существо и Архызом же назвал.

Мне-то кажется, что Архыз – собачье имя. Овчарка Архыз, например: гармонично. Но наша рыбка никакая не собака. К груди не прижмешь, в диалог не вступишь. Пыталась просто глядеть на нее подолгу, входя в положение рыбовладельцев – есть же любители, что-то же ими движет в их пристрастии. Чем дольше смотрела, тем очевиднее становилось, что Архыз вот-вот умрет. Хрупкий, трепещет, дышит нервно.