Любовь Мульменко - Веселые истории о панике

– Это служебный роман. Мужик с работы.

– А кем она работает?

– В ресторане поварешкой.

– А он?

– Он сушизаготовщик.

Теперь Вовкина жена уже не его жена и проживает с коллегой в съемной комнате и, наверно, ест много суши. А Вовка воспитывает дочь, ученицу третьего класса. Дочь это сама решила, потому что Вовка ее друг, а Вовкина квартира – ее родная квартира.

– Я брата понимаю. Мне тоже хочется. Конечно, с феном – это я не додумался бы, я бы как-то по-простому. Веревка, мыло. Или уехать на север. Но мне нельзя, у меня же девочка.

У самоубившегося родственника тоже была девочка, только совсем маленькая, два года. Он, видимо, не привык за такое короткое время, что она у него есть. Не принял во внимание.

Я сидела на кухне и смотрела на Вовку, пока он готовил дочке Оле ужин. Смотрела на саму Олю, которая похожа одновременно на трогательный мультик и на отца, русского мужика. Волосы у нее белые-белые – это уже мамин след. Маму я однажды видела. Это была свадьба общего друга, Вовка приехал не с любовницей, как обычно, а с женой. Жена подошла ко мне и доверительным шепотом пригласила в укромное место курить. Она скрывалась от Вовки, потому что он ей курить запрещал. Так мило она, по-девичьи, выглядывала тогда из-за угла, не идет ли муж. Как школьница из-за гаража. Оказывается, они в тот самый день, просто позже, все выяснили про суши и простились насовсем. Сейчас думаю: как странно, зачем прятаться с сигаретой от мужчины, которого через несколько часов оставишь.

Поездка к Вове, кстати, помогла. Свою печаль только чужой печалью и возможно изгнать. Когда начинаешь думать про кого-то еще. Про хорошего человека в беде. Я вот плохая и все-таки не в такой уж беде. У меня ни брошенной девочки, ни душевой кабинки, ни даже фена.

22 ЯНВАРЯ

Я же так люблю Севастополь. Мне нравится думать, что я там живу: это была бы прекрасная жизнь. Прекрасная – и вроде не моя.

Или – Москву. Тоже люблю, да и объективные есть поводы переезжать, не только чистая лирика, как в случае с Крымом. Но опять: прекрасное и не мое.

В ежедневном режиме Пермь скорее раздражает, чем трогает. А чаще – вообще не осознается как реальные обстоятельства жизни. Условный фон, необязательный, случайный. Но у Перми есть со мной четыре законных раза в каждом году. Когда приходят весна, лето, осень и зима. Когда мир меняется, и я это понимаю сразу, в один момент – когда меняется цвет улицы, свет неба, запах воздуха и вкус сигареты – так вот, когда я понимаю, что наступило следующее время, я понимаю и то, что нахожусь в правильном месте. Правильно праздновать первое сентября там, где стоит твой университет, можно даже не ходить в кампус, достаточно того, что весь город, включая участок, университетом занятый, покрыт одним куском неба. Вы подключены к одной сети. Небо, конечно, простирается над целым миром, и все мы ходим под общим ним хоть на Урале, хоть в Австралии, но я верю, что существуют небесные подразделения – например, пермское.

Радость, даже счастье подключения к сети действует всегда отрезвляюще. Так перед смертью вспоминают, кого любили на самом деле. А потом забывают опять, если смерть не удалась.

Мне кажется, что если я буду жить в другом городе, то весна наступит незаметно, без великого оркестрового вступления, поднимающего всю твою жизнь, начиная с самого дна, – а это все равно что она вообще не наступит.

Я не культивирую в себе малый патриотизм, я думаю, что его отчасти питает инфантильная трусость, боязнь открытого пространства. Точнее, любовь к замкнутому. Клаустрофилия.

Иногда, впрочем, находит: клаустрофилия сменяется клаустрофобией. Невозможно жить в городе, где с тобой произошло столько. Слышать постоянно, куда ни бежала б, всю музыку, которой не унять. Если только ты не принял религиозное решение умереть именно тут, в эту землю и лечь. Тогда – пускать корни, глубже и глубже, и звук выкручивать на полную мощность, все-все-все пермские голоса. Но я думаю, что я так не сделаю. Линейность пугает еще сильнее, чем отсутствие границ и ненаступление весны, а из двух страхов надо меньший.

Я просто сегодня увидела, как небо копит цвет, а солнце мощность, оркестр уже настраивается, это заметно.

А вчера мы ходили с Жужиком на Гришин концерт. Гриша – не город, не весна, он человек-музыкант, но кроме всего прочего еще и крестраж. Нерегулярный пятый в году раз с Пермью, акт ностальгической любви.

24 ФЕВРАЛЯ

Три соседа по плацкартному купе, семья: мальчик лет десяти, бабка и бабища. Точнее, не бабища, а тёхана. Было такое точное слово у нас во дворе. Я только зашла, сумку поставила, а бабка – с волнением в голосе:

– Вы медицинский работник?

Нет, говорю.

– Парикмахер?

И не парикмахер.

– А, – сказала бабка и потеряла ко мне всякий интерес. Интересно, думаю, у нее что, больные волосы?

Мальчик, бабка и тёхана ехали из Москвы в Пермь на семинар пчелолюбов. Сперва ехали тихонько, читали книжку «Мертвые доктора не лгут» (здравая вещь, по всей видимости: покойники действительно не особо-то склонны к обману). Потом решили пожрать – и начались чудеса. Вместо нормальной еды для поезда – яичек, курочки, доширака – тёхана и бабка накрыли поляну баночками разных размеров.

– Пчелы превыше всего, – произнесла бабка. Молитва у них, что ли, перед трапезой. Шовинистическая.

Тёхана (явно верховный жрец) кивнула, поправила футболку с надписью World save bee 2010, насыпала в ладошку колеса трех типов: розовые, коричневые и желтые, – и сунула мне под нос. Это, Любочка, полноценный завтрак. Я соврала, что на диете, мне нельзя полноценный. Не сработало: выбери тогда одну, какая на тебя смотрит. А они все на меня смотрят, таращатся буквально, а я – как Нео. Но у того хоть два варианта, и цвета поблагороднее, и мистический негр в роли предлагающего.

– Савва! – внезапно обратилась бабка к мальчику. – Саввушка, ты сегодня уже промывал мозги?

– Я, бабуль, вчера промыл, больше пока не надо.

– Люба, а хотите, мы вам мозги промоем прополисом?

Тут я поняла, что таблетки – это для детей, а сейчас пошла серьезная тема.

– Вы не бойтесь, я вам покажу.

Бабка, сидя на нижней полке, влила в правую ноздрю вещество из пипетки. Влила – и резко пала через проход лицом о вторую нижнюю полку. Замерла. Лежит, постанывает. Потом садится, взгляд блаженный, щупает себя за темечко: вот досюда прямо дошло, вот до сих пор – чистенько.

Савве, видимо, передалось опьянение бабушки, потому что он подкрался ко мне сбоку, начал тереться головой о шею и подмышку и мяукать. Мур. Мур. Я котик. Давай играть. К счастью, у Саввы оказались нормальные игрушки, а не пластилин из прополиса. Мы расставили на столе солдатиков. Начались боевые действия, я вошла в раж. Давай, кричу, Савва, стреляй вон тому красненькому в башку. А Савва мне строго отвечает: нет такого слова – «башка». Я машинально обернулась на бабку. Бабка смотрела на меня, как я только что – на того красненького. Невероятно, конечно, у меня дома в детстве слова «жопа» не было, а я и то считала, что это запредельное ханжество. И башка, башка точно была!