Любовь Мульменко - Веселые истории о панике

Михаил вымыл превентивно руки, как врач. Говорил мало. Ведите. Показывайте вашу.

Парапсихолог-биоэнергет увидел Жанну и даже не подошел, не коснулся. Прозрел ее прямо от дверей. Сказал:

– Я ничего не смогу сделать.

Зачем-то повторно посетил ванную и ушел навсегда.

Перед тем как вынести из квартиры Жанну, Тимофей ее расчленил. Матрас, к сожалению, не расчленялся. Три ходки понадобилось, чтобы перетащить тело на помойку. Если бы Тимофей позвал парней, вместе они избавились бы от тела на раз, но он не хотел их втягивать в свой частный ритуал.

Тимофей тщательно пропылесосил комнату. Повозил по полу тряпкой. Хотелось выпить, но Тимофей не решился. Он уснул ранним вечером в бабушкином кресле-качалке. Ему приснилась вся его жизнь – конспективно, подряд. Первый курс, летние лавки в пятнах от портвейна, футбол в ноябре на заиндевевшем поле, Хромов с идиотски пушистыми волосами, вечно бухой Каганович, вечно веселая невеста Маша, вечно унылая Маша-жена, командировки в Екатеринбург, бабушка умерла, ребенок Анатолий родился, командировки в Саратов, у Тимофея ранняя лысина и более-менее своевременный живот, Маша влюбилась в спортивного грузина и снова стала веселой, мама умерла, грузин позвал Машу замуж, Маша позвала Тимофея разводиться, Маша уехала вместе с Анатолием в Гори к супругу, Тимофею тридцать лет, Хромов ящик водки приволок. Все.

Авторы сна не знали, что показать о следующих десяти годах жизни, а, может, там никакой жизни уже и не было. Так или иначе, из дня своего тридцатилетия Тимофей отправился сразу на кладбище. Его хоронили малым кругом, аккуратно выбритого, в красно-белой спартаковской футболке. Гости грустили, даже Хромов. Наверное, Тимофей им своей смертью невольно напомнил о том, что они тоже умрут, – как тут не опечалиться?

Гроб мягко отъехал в яму, и вдруг Тимофей сообразил, что это не гроб, а матрас от Жанны. Хотел заорать и не мог, потому что мертвый. Так он и лежал тихонечко, человек с остановившимся сердцем, белое тело на белом наматраснике, а сверху другие, живые люди бросали в него вместо комьев земли Жаннины запчасти. Тимофею было не больно, по той же причине, по которой невозможен был ор, но ему было смертельно страшно – способности видеть и бояться он не утратил, даже когда закончился.

Тимофей открыл в темноте глаза и опять не заорал, хотя уже проснулся и мог бы. Было около полуночи. Тимофей молча пошел на затекших ногах к окну. Луна и фонарь с двух точек освещали помойку и Жаннины останки в ней.

Главное – успеть до двенадцати. Видимо, это Тимофею навеяло сказками о сакральных полуночных превращениях, типа «Золушки». Он вышел во двор в тапочках. Кое-как облил Жанну бензином. Неловко бросил спичку – погасла на лету. С пятой попытки пламя настало. Тимофей не ушел. Он беспокоился о безопасности двора, чтоб двор не сгорел, ну и о собственной безопасности тоже – чтоб Жанна не потухла раньше времени. Тимофей устроился, как турист у костерка: сидел, грел ладони, любовался высоким огнем.

Ровно в полночь ближайший к Тимофею куст превратился в полицейский патруль. Молодые патрульные потушили догорающую помойку, а поджигателя повезли в отделение. Удачно, в принципе, что в ментуру, а не в дурку. Вид у Тимофея был невменяемый. Сотрудники полиции всю дорогу наблюдали в зеркальце, какТимофей блаженно улыбается на заднем сиденье – каждую секунду, не меняя выражения лица вообще. Тимофею стало так хорошо, так надежно в правоохранительной машине. Тимофей грезил о камере и о безымянной койке. Ведь наверняка же его закроют на сколько-нибудь суток за хулиганство, и он ляжет на эту койку, у которой к нему ничего личного, на койку без воли и души, и наконец-то выспится, минуя всякую парапсихологию. Пребудет в благословенной казенной пустоте.

В участке Тимофею тоже сильно понравилось. В каждом сантиметре чувствовалось абсолютная победа материализма над тайной. Победа зеленой краски над черной магией. Практически санаторий. Центр реабилитации для жертв потусторонних сил. Скорей бы койка, подумал Тимофей, сидя в ожидании начальника, скорей бы, скорей. Зашла женщина с лейтенантскими погонами. Села напротив, постелила на стол бумажку, включила кнопкой ручку, поправила лоснящуюся рыжую косу. Сказала весьма серьезно:

– Перестаньте улыбаться.

Тимофей машинально покосился на ее грудь в виде овальных подушек. На левой подушке, проступающей через ткань форменного кителя, висел значок с именем. Ночного лейтенанта звали Пирожкова Жанна Валерьевна.

И Тимофей перестал улыбаться.

30 МАЯ

Ранней ночью в пятницу мы внезапно выехали с Рыжим и Жужиком на какие-то диковинные озера, о существовании которых я не знала, хоть и люблю выпендриваться, что освоила город вдоль и поперек. Озера залегают напротив Закамска, надо проехать насквозь Заостровку (в Перми вообще много «за»: Запруд, Загарье, Заозерье) и гнать вдоль берега Камы. Жужик толком не знал, куда ехать, и вел себя, как велосипедист: маневрировал полями. Мы опустили все четыре стекла и плыли в траве по самую ручку машинной двери, ветер – слышно, а близкой водой – пахнет. Реально почти как на велике, а не в автокоробке.

Озера нашлись. Всего прекрасней длинный и узкий перешеек, где с одной стороны Кама, а с другой – огромное озеро шириной с Каму, какая она в этом месте. Жужик вспомнил, что где-то в окрестностях существует деревня Петровка, он туда отроком катался к бабушке. Час, наверно, искали правильную тропу до Петровки, постоянно упираясь в тупики. В каждом тупике прямо на дороге лежали у тлеющего костра сытые алкоголем рыбаки и смотрели звезды. Одного мы чуть не переехали, но он простил.

11 ИЮЛЯ

Есть такой документ. Клятва, написанная кровью в 1994 году.

Мне было девять с половиной. Я шла по двору весной, ботинки дырявые и скользкие. Я нарочно причудливо ступала, чтобы воде не попасть в дырку. И я поскользнулась от этой причудливости шага и упала в лужу. А прямо передо мной, точнее, надо мной, на крыше гаража стоял мальчик Саша. Я в Сашу была влюблена как в самого ебнутого во дворе. Саша посмотрел на меня не без злорадства, ухмыльнулся. Я встала и спрашиваю: почему ты меня так не любишь? Потому, потому что мы пилоты, ответил Саша и спрыгнул с гаража на другую сторону, то есть фактически улетел. Исчез из поля зрения.

Я вернулась домой, исполненная чувства малости своей, ничтожности, обреченности – серьезное такое признание, которое человек впервые делает сам себе и в целом прав. Сняла ботинки эти дебильные, куртку, умылась и придумала поступок. На листочке, вырванном из блокнота, села писать клятву Богу. Ручкой писать не эпично, лучше бы кровью, но резать себя не хотелось. Тут я удачно вспомнила, что утром кровь шла из носа, и в принципе там все еще зыбко внутри, можно расковырять. Короче, чернила я добыла. И письменно поклялась: