Максим Ермаков - Зуд

– Собственно, почему бы и нет.

– Вот и славно, – Керлиц улыбнулся. – Тогда идемте.

Ежи накинул еще мокрый плащ, закрыл номер, и они, преодолев спуск по фиолетовой лестнице, вышли на улицу. Дождь шел все так же мерно, без надрыва, соблюдая ему одному известный ритм. Керлиц раскрыл широкий черный зонт, Ежи накинул капюшон. Керлиц жестом предложил Ежи разделить его зонт, Ежи так же жестом отказался, и они пошли. Часы показывали 21:06. Улицы были пустынны. Окна темны. Казалось, во всем городе живет один только дождь, но и он своим существованием лишь оплакивает несбыточную мечту о собственной смерти.

Они прошли три дома, свернули налево в узкий переулок и оказались у дубовых дверей с вывеской «Чистая капля». Это был уютный небольшой бар с низким потолком и клубами сизого ароматного дыма, плывущего под ним. Хозяин бара, которого звали Том, встретил их доброжелательной улыбкой, – он медленно перетекал за барной стойкой, лениво и плавно разливая по стаканам выпивку, его грузное темное тело формой напоминало огромную каплю виски. Отсутствие скелета у хозяина компенсировалось толстыми дубовыми балками, которые, будто ребра, держали кирпичное мясо потолка и стен. – Здесь, в баре, Том был черепахой в панцире, наутилусом в раковине.

В баре, кажется, никого не было – может быть, несколько смутных теней в углах, но их не разглядеть. Играла музыка: тягучий и глубокий контрабас, цыкающая перкуссия и нежная, меланхоличная скрипка; вместе с табачным дымом звук струился под потолком, обретая визуальное воплощение в воздушно-синих завитках и кольцах; звук был видим и слышен, казалось, он должен быть и осязаем, казалось, к нему можно прикоснуться, ощутить его тепло и пульс.

– Садитесь, господин Ежи, а я принесу выпить, – сказал Керлиц и направился к стойке.

Ежи подошел к столику у зашторенного окна, повесил плащ на чугунную вешалку, стоящую рядом, сел и отвел рукой штору: за окном в свете уличного фонаря широкими стежками светлых нитей дождь прошивал пространство.

– Вам нравится здесь?

Ежи обернулся. Над столом, держась неверной рукой за край, в неестественной позе, шатаясь, висел странного вида человек: рыжая копна нечесаных кудрявых волос, мутно-голубые глаза, горящие тусклым красным от выпитого, зеленая, в разводах, мятая рубаха нараспашку и початая бутылка виски, пляшущая в тонких белых пальцах. Он улыбался, яростно жестикулировал и безумно вращал глазами, нигде не задерживая взгляда дольше, чем на секунду, успевая при этом хлебнуть из бутылки и затянуться жадно длинной сигаретой. Он выглядел молодо, ему было около сорока, а может быть, меньше.

– Вижу, что нравится, – не дождавшись ответа, продолжал он, упав на стул напротив. – Знаете, меня это место невероятно притягивает, мне кажется, будто все мое детство прошло здесь. Да-да, среди этих сонных барменов, которые, как ленивая мать, предлагают свою соску; среди этих бутылок, которые, кажется, существуют лишь для того, чтобы продемонстрировать человеку, какое множество цветов и оттенков, подчиненных каждый своему вкусу, может существовать на белом свете; среди этих милых пьяниц, каждый из которых, собственно, не пьяница, а священник в этом храме… Ха! Среди женщин всех возрастов и любых адресов, среди табачного дыма, который, по сути, являет собой сами небеса. Так вот, среди всего этого я чувствую себя как дома, я нахожу себя в колыбели, и моя погремушка – это моя рюмка. Ха!..

Ежи не понимал и половины, того, о чем говорил этот человек; манера его речи усугубляла трудность понимания – эта крикливая скороговорка запутывала и раздражала. А человек продолжал вещать, вырисовывая руками безумные фигуры, совершенно не совпадающие с сутью его высказываний.

– Знаете, я часто тренируюсь в предсказании будущего, правда, еще ни разу не получилось… Ха! Хотя мне кажется, что у меня хорошие данные. Однажды предсказал знакомой даме бурный роман, но она отказалась. Да и ладно бы просто отказалась, так ведь эта истеричка натравила на меня своего двоюродного братца. Признаюсь, я впервые видел говорящую бомбу! Ха! Но представьте мое удивление, когда эта бомба вдруг залилась горючими слезами чуть ли не на моем плече. Рассказать? Вы просите рассказать?

Ежи ни о чем не просил. Не находя в себе силы сопротивляться шальному этому напору, он мутным взором, в котором читалась мольба, искал за барной стойкой Керлица. Но Керлиц не видел его, он показывал Тому свои часы, стучал по стеклышку толстым ногтем указательного пальца и доверительно шептал:

– Он часовщик… ты понимаешь?

– Да брось ты, Керлиц… – бурчал Том, выдыхая в идеально чистый стакан и протирая его бархатной тряпочкой.

– Он починил мои часы, видишь? – Керлиц поднес часы к самому носу Тома. – Вот сколько на твоих, Том?

– 21:11, – устало пробасил Том, ему пришлось ворочать шеей, чтобы глянуть на стенные часы, висящие над барной стойкой.

– Вот. И у меня 21:11. А ведь они спешили, если ты помнишь.

– Помню, помню, – бубнил Том, – кажется, они и теперь не в себе. Ну, часовщик, хорошо… чего же ты так возбужден, чего кричишь?

– Не знаю… пока не знаю, – ответил Керлиц, – но я с этим разберусь обязательно. Есть кое-что, о чем я тебе не рассказывал… но не сейчас… надо… надо подумать.

Том пожал плечами.

– Так, значит, рассказать? – продолжал рыжий безумец, закуривая новую сигарету. – Что ж, пожалуй… Но вы, я надеюсь, никуда не спешите? Потому что, если уж я начну рассказывать, то меня не остановишь, – он в очередной раз махнул рукой, сам поймал свой жест взглядом и прилип. На протяжении дальнейшего монолога и соответственно сопутствующей ему жестикуляции он не мог оторвать глаз от своей руки и следил за ней, куда бы она ни летела, выделывая очередной кульбит.

– Меня не остановишь. Сразу предупреждаю: если вы уйдете посреди рассказа, я смертельно обижусь. Ха! Да, это я могу! Я однажды ужасно обиделся на одного своего приятеля. Знаете, дал этому прохвосту свою машину… вы видели мою красавицу, мою крошку? Видели? Как, нет?! Пойдемте же, пойдемте, я вам ее покажу! А по пути я вам расскажу о том, как я ее купил. Да! Это целая история! Пойдемте же!

Не отпуская свою руку взглядом, рыжий схватил этой самой рукой Ежи за рукав cвитера и потянул, пытаясь подняться сам, но ноги его не послушались и он бухнулся обратно на стул. И в этот момент над столом возник господин Керлиц, усы его, казалось, распушились от возмущения; твердой рукой он взял пьяного безумца за ворот его зеленой рубахи, поднял, встряхнул и, глядя через стеклянные глаза в самую душу ошарашенного болтуна, степенно произнес:

– Иди домой, Фреди, проспись.

И Фреди вдруг сразу обмяк, ссутулился. Он медленно поплелся куда-то в угол, где, видимо, сидел до этого, бухнулся на стул, хлебнул еще виски и, уставившись в пустоту, зашевелил губами, неслышно рассказывая о чем-то видимому только ему одному покорному слушателю.