Юрий Марахтанов - Твой след ещё виден…

Кафе с ненавистным названием располагалось совсем недалёко. Ненатуральная синева крыши-купола предполагала ауру таинственности, но ничего загадочно-непонятного за стеклянными, прозрачными стенами кафе, не существовало. И если днём оно набирало сил, отдыхало, то к ночи начиналась жизнь, если так можно было назвать царивший здесь мир галлюцинаций, подсознания, где молодость старалась пренебречь смерть или соблазнить её. Возбуждённая или наоборот, дремотная молодёжь, опустошив в «Антанте» карманы, вываливалась на площадь, допивала своё пиво и с ненавистью швыряла в фанерные бока аэроплана пустые бутылки. Или же: прячась в темноту прицерковной территории, подходила к приделу церкви, тупо и долго мочилась там, оставляя о себе память. К утру стены придела не успевали высохнуть, но там наступало какое-то оживление, звонили телефоны, журчали факсы, ребята-евреи занимали свои рабочие места в бывшем алтаре православного храма. Как и другие объекты, населявшие площадь, церковь не являлась тем, чем она казалась со стороны любому нормальному человеку, а лишь соучаствовала в создании мира, состоявшего или из обликов, чуждых волнениям, грёз, или из существ, порождённых ночными кошмарами. А Кирилл волею судеб был частью этого сюрреалистического процесса.

Вдоволь накурившись, Кирилл вернулся в офис, возле которого уже стояла машина с номерами губернаторской администрации. Вокруг церкви, в сопровождении благочестивых на вид старушек, крупными шагами ходил батюшка в длинной чёрной рясе. Низ его одеяния был уже облеплен цепкими, колючими плодами репейника, и это говорило о том, что обмер своих новых владений он делал давно и основательно. ГЮЛи стояли перед входом в церковь, молча курили и наблюдали происходящее. Батюшка остановился, устремил взгляд на купола церкви, где давно не было крестов, и начал молитву.

Подойдя, Кирилл услышал её окончание.

– …«И молю Тя, благаго Владыку моего: да будутуши Твои выму внемлющее гласу молитвенному людей молящихся Тебе в святем Твоём сем храме почившыя же у него помяни в небесном Твоём царствии, презирая вся согрешения их, яко благ и милостив во веки. Аминь».

– Аминь, – не громко повторил и Лёха. – Кабздец нашему бизнесу. Надо линять отсюда.

Все молча двинулись за батюшкой внутрь.

– Как с ним разговаривать? – пробурчал Юлек. – Он ни одного слова ещё по-русски не сказал.

Но перед комнатой, где был кабинет Юлека и Лёхи, и где вершилось основное «планов громадьё», батюшка остановился, обратившись к Юлеку.

– Здесь у вас что?

– Кабинет: мой и зама.

– Это же место, где был алтарь. Он – преграда между небесным и земным. А вы эту преграду преступили.

Воцарилось молчание. Но открылась дверь кабинета, и оттуда вышел клиент. А поскольку они торговали ящиками не под кефир, а под водку и пиво, то клиентура тусовалась соответствующая. Этот – был главный «распальцовщик», а так как ящиков всегда не хватало, он сам иногда разруливал ситуацию между такими же страждущими.

– Пацаны, долго вы тут будете крестным ходом ходить? Я тут, блин, полчаса уже высиживаю!

Лёха грудью постарался затолкать «распальцовщика» обратно в кабинет. Батюшка повернулся к выходу и перекрестился. Уже на улице, батюшка посмотрел на каждого из ГЮЛей, на Кирилла – так, как рентгенолог рассматривает черепа и кости на снимках. Лёха попытался шутить, Гриша стоял бледный, Юлек что-то лепетал о рыночных отношениях, иудействе и интересах страны. Батюшка подвёл итог своему визиту.

– Сначала вот что я вам скажу. Будь ты иудеем, христианином, но чужые святыни надо уважать. «Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели!» И ещё: «И вошёл Иисус в храм Божий и выгнал всех продающих и покупающих в храме, и опрокинул столы меновщиков и скамьи продающих голубей, и говорил им: написано: „дом Мой домом молитвы наречется“; а вы сделали его вертепом разбойников».

– Вот и не сложился ваш многонациональный альянс, – Наташа смотрела на Кирилла усталыми, невыспавшимися глазами.

– Да уж, не судьба.

– Так куда же уходят наши слоники?

– Я на них езжу, чтобы заснуть.

– Куда?

– К пращурам.

Она смотрела на него, напряжённо пытаясь понять.

– Устал ты с нами.

Сейчас начнёт винить себя: «На пенсии, государственной подачки не хватает заплатить даже за квартиру и телефон, не так воспитала детей, не могут выкроить время, когда можно без оглядки на телефон, на шараханья в дверь младшей дочери любить друг друга…»

Кирилл хотел возразить, успокоить, но осознал вдруг, что ничего этого жена не сказала.

– Ну, чего ты опять? – пожалел он Наташу.

– Брось ты всё, съезди куда-нибудь, отдохни. Куда бы тебе хотелось?

– В Индию.

– Почему?

– Там слоны живут.

– Что я тебе могу сказать… – она замолчала, понимая, что ни на какие поездки у них сейчас денег нет.

– Вот именно, – Кирилл перегнулся через стол и погладил Наташу по лицу. – Я и так путешествую. Правда, хотелось бы с тобой. Как раньше. Ладно. Пора на работу. Не скандаль тут, с Машей…

Уже неделю Александр мучился над программным обеспечением для станков, которые нужно было отправить на каирское предприятие. И когда его вызвал к себе господин Марчелло, он приготовился говорить о работе.

Но шеф выглядел сегодня странно. Его пиджак был небрежно брошен на диван, рукава голубой рубашки закатаны, ворот расстёгнут, глаза смотрели устало. И вообще он весь выглядел как после бани: размякшим и рассредоточенным.

– Проходи, садись, – пригласил он Александра. – Вот сижу и пытаюсь мыслить по-русски. Ничего не получается. Я, Марчелло Благовиони, и я – совсем итальянец.

– Но, сеньор Марчелло, это же естественно.

Шеф посмотрел на Александра долгим взглядом, и это было выражение глаз спаниеля, рождённого для охоты и азарта, но вынужденного жить кабинетной жизнью. Он сидел, по-детски подогнув под себя ногу, то ли готовый слушать, то ли – наоборот – поведать сам какую-нибудь историю, которых к его восьмидесяти годам, наверное, накопилось немало. Опущенные уголки рта, напоминали обломки двух турецких ятаганов, придавая лицу грустное выражение. Казалось, история будет если не совсем печальная, то вполне грустная.

– Это было бы естественно, если бы я не родился Маркелом Благовым от русских отца и матери.

«Индийское кино!» – подумал Александр и невольно улыбнулся. Будто поняв, о чём он подумал, шеф продолжил.

– Сколько наций и народов расселяется по миру, но у всех это происходит естественно, просто, и только у русских: вместо путешественников – странники; а странничество превращается в странствование; и вот уже вместо поклонений святым местам или церковным реликвиям, только один символ – посох. И ни одно поколение русских не жило без войны, а то и нескольких, выпавших на его молодость или зрелость, – шеф налил в два фужера немного вина, протянул один из бокалов Александру. – Как это у вас говорят: «Не чокаясь». Ты уже давно живёшь здесь, в Италии. Тебя что-то связывает с Россией? Родители, места детства, – что? Какой-то момент, когда ты испытал истинное, невозмутимое счастье: не от власти, которой ты, слава Богу, ещё не изведал; не от богатства, от которого не может быть наслаждения. Счастье от простого чувства: есть родители, внезапно полюбил кого-то, и не физическая близость, а лишь сама возможность думать о человеке, приводит тебя в трепет, – сеньор Марчелло поднял голову вверх, как делают в двух случаях: от неинтересного разговора, выискивая взглядом изъяны на потолке; или, когда не хотят, чтобы слеза оставила след на рубашке или лице. – Однажды, это было ещё до войны, в Неаполе, отец взял меня на похороны своего русского друга. Стояло лето. Мама, одетая в непривычное синее платье в белый горох и широкополую, белую шляпу с чёрной лёгкой лентой, шла рядом; с другой руки – отец. Мы спускались после похорон к морю, чтобы сесть на катер и отправиться домой. У меня перед глазами то и дело возникал момент погребения и плачущая девочка, моя ровесница – это её отца хоронили. Но я, зависая на ладонях родителей, испытывал кощунственное наслаждение: потому что мои родители были рядом – молодые и здоровые. Но когда уже хоронили моего отца, эта девушка в строгом тёмном костюме разделила мою боль и плакала вместе со мной. И опять я осознал странную степень удовлетворения.