Валентин Николаев - Собрание сочинений в двух томах. Том I

Семен же ничего не говорил, только время от времени ожесточенно сплевывал на сторону. И Стрежнев даже сквозь зло удивлялся его терпению, не мог понять, что за каменная натура была у Семена.

А Семен проклинал себя, что не уехал в Тюмень вместе со всеми, сразу после смерти Панкратыча.

Когда в темноте добрались до старицы, брандвахты не было на месте. Была пустая вода и вокруг ночь. Даже сесть было не на что.

– Так ведь Федор и говорил утром-то… Как это забыли? – удивлялся Стрежнев. – Да ну, как не забыть – весь день в таком аду.

– На катер надо, – сказал Семен.

– Замерзнешь, не топлено… И дров, дураки, не заготовили.

– Ну, пошли в поселок, в общежитие, к линейному.

– Спят все. Булгачить-то… Да, наверно, и места нет. Кто нам припас? Пойдем вон в контору хоть, на столах переночуем, немного осталось уж, – сказал Стрежнев.

– Все равно, на чем, – согласился Семен.

Пожилая сторожиха открыла им, и они поднялись на второй этаж. В конце коридора возле окна стоял стол.

– Вон ложись на стол-то, а я на полу, – сказал Семен и лег возле стены. Потом одумался, встал и перешел поближе к печке. Положил под шапку два полена и затих.

Стрежнев развернул возле окна стол, снял с себя фуфайку, сунул ее в изголовье на подоконник и тоже прилег.

Уснули быстро. И, когда поднялась к ним снизу сторожиха, они уже ничего не слышали. Она поглядела, потом сходила вниз и осторожно подсунула под голову Семену какую-то одежонку.

Часа два от силы спал Стрежнев. Среди ночи он неожиданно очнулся не то от увиденного во сне, не то от предчувствия – казалось, все гибнет, вся жизнь, и надо вставать, что-то делать. Скорее, а то…

Нет, ничего страшного не было. Было просто наваждение – все та же неотступная дума, что последняя навигация кончается.

«Но не жизнь же… – подумал с радостью Стрежнев. И удивился, что не смог этого осознать и различить до сих пор. – Просто вышли годы, отплавал сколько положено, и все! Закон для всех. А уж сколько буду жить, это мое дело. Тут мы еще подумаем… – рассуждал он, сидя на столе и закуривая. – Что ж, на берег так на берег. Не я первый. Только никогда не думал, что так тяжело… Или время такое? А и на самом деле, что делать-то буду? Куриц гонять по огороду? За грибами, за черникой ходить с Анной?.. Та-ак…»

И он представил, как будут они рано утром приходить вместе с Федором к караванке на берег, где собираются перед выходом в рейс все капитаны и шкиперы. Курят на скамейке, спросонья зевают, глядят на притихший затон, на свои катера, на которых матросы уж растопили печки. Все ждут последних указаний начальства, звонков из диспетчерской…

Потом, уяснив все, капитаны один за другим, не спеша, вразвалку сойдут, разъезжаясь ногами по песку, к своим катерам, пройдутся для порядка по палубе, пнут что-нибудь походя, чтобы указать матросу: «Убери!» И все спустятся к двигателям в машинные отделения.

Бодро схватятся, заурчат движки, все бойчее, забористее; зафыркает возле бортов вода от выхлопов… И один по одному отойдут катера от берега, развернутся и, разгоняясь, и все круче наводя волну, убегут, скроются за поворотом, и останется над водой в затоне только тающий легкий дым да пустая ненужная тишина.

«Ну, две жизни тоже не проживешь», – как бы оправдываясь, подумал Стрежнев и вздохнул.

Протопленные с вечера печи все больше нагревали контору.

Семен, как лег, не ворохнулся, спал глубоко дыша. А Стрежнев тихо ходил по коридору, думал. Становилось уже жарко, он расстегнул китель, а потом подошел и распахнул окно.

Совсем рядом возле окна думали старые понурые сосны, мирно переливался ручей, стекая по их корням с яра. Тепло было.

Стрежнев слушал ночь и старался представить, какая она, весна, на берегу вся целиком. Он думал, взвешивал все весны, какие помнил, и выходило, что они очень похожи. Почти всегда, как только проурчат в верховья катера, безудержно прибывает в реке вода. А потом за две недели отгорланят по низинам зажоры, отворкуют в мягкие теплые ночи обессилевшие ручьи, подсохнут по боровинам рыжие вилочки палого игольника. И за какую-нибудь ночь разом брызнет из голой, еще холодной земли первая зелень. Любопытные зеленые клювики проткнут прошлогоднее мочальное сплетение трав. Калужница бодро расправит в холодной воде лугового залива широкий, в ладонь, лист и зацветет под водой желтым наивным цветам…

А там, дня через три, по тонким обвислым, как шнурки, ветвям, глядишь, кинет зеленые копейки береза, и где-то в глубине бора закукует первая кукушка.

И так каждую весну. Сколько их прошло, этих весен, не помнил Стрежнев. Да и не считал он их, некогда было: все бегом, все второпях, поесть – и то на ходу. Не скажи бы нынче осенью в кадрах о пенсии, так и не знал бы, запутался, вспоминая…

За окном уже побелело, и было так тихо, что казалось Стрежневу, будто слышит он, как осторожно тянут из земли соки старые сосны и тихо потрескивают, расправляясь, их оживающие верхушки.

Он снова прилег на стол. И только забылся, как голую притихшую землю ошпарило первым теплым ливнем – тайным, без грома, но щедро и благодатно.

Не долго пришлось им слать. Но проснулись они бодрыми, будто тайный дождь смыл у обоих с души последнюю тяжесть.

В окно тянуло свежей умытой хвоей, прелью оживающей земли.

…Старая проторенная тропинка к катеру. Знаком каждый кустик, каждая заливинка.

Вот и последний раз шли они этой дорожкой, последний раз вспугивали тонкоголосых куликов.

Каждый думал о своем, а по сути дела об одном и том же: что уже никогда в жизни больше не приведется им ремонтировать здесь не только этот катер, а и никакой другой. И берега, и катера, и люди – все будет другое.

Стрежнев походя гладил мокрые кусты дубняка, как бы говоря: «Расти, расти…» Вроде искал себе новых береговых друзей…

Оба думали и даже были уверены, что сегодня наконец дизель заведут и ходить больше сюда будет незачем – надо обживать катер.

Олег в это утро опередил их – сидел на палубе, ждал.

Быстренько подключили привезенные аккумуляторы, Олег сам покачал масло и коротко, не глядя ни на кого, сказал:

– Пробую.

Двигатель дернулся, недовольно фыркнул, но могучая сила двойных батарей поборола его норов, наддала так, что от цилиндров просочился дым. Один цилиндр хлопнул, другой и… раскатилось!

Новый густой звук, дружная сила ожили внутри машины. Теперь дизель сам неудержимо рвался вперед, пожирая солярку, масло… Задрожали слани, переборки, стекла на фонаре. Цилиндры требовали все больше горючего, тая в себе еще неведомую, сокрытую силу. Но Олег довел обороты до семисот и опустил руку. Он взглянул на Стрежнева с Семеном, и губы его невольно дрогнули, а глаза сощурились, и в них засветилось колючее мальчишеское озорство: «Вот как я!»