Валентин Николаев - Собрание сочинений в двух томах. Том I

Семен удивленно глядел на Стрежнева, не отставал от него.

– Акт будем оформлять, – пояснил ему Стрежнев. – Да подписывать надо… Пойду за Олегом.

Яблочкин встал к штурвалу, а Семен подал на берег трап и попридержал его, когда Стрежнев спускался, тяжело прогибая доски.

Пошел Стрежнев по луговине, услышал, как зафыркал, отваливая, катер, и не вытерпел, оглянулся.

Сиротой сидел на палубе Семен, он даже не уходил ни в рубку, ни в машинное, глядел вслед Стрежневу, будто провожая его навсегда.

И так сжалось внутри у Стрежнева, что он запнулся на ровном месте, затоптался растерянно, ища, где бы сесть…

Катер развернулся, устремился на ту сторону. Разбегался легко, красиво, со стороны и не подумаешь, что почти калека.

И Стрежнев присел на камень, следил за катером, не зная, как быть. Жаль ему сделалось отдавать его в эти руки, жаль Семена… Жаль было и еще чего-то…

А вокруг был тихий солнечный полдень. Здесь на берегу, за огородами и банями, не дуло, как на воде.

И Стрежнев сидел, грелся на солнышке, глядел вокруг: на церковь за рекой, на сиреневый березовый лесок внизу, в изгибе реки. Слушал, как там ремонтировали боны сплавщики – потюкивали топорами, и удары, усиливаясь берегами, отдавались, как в пустом.

Все было свое, родное…

Линейного Стрежнев не нашел, но, когда вернулся на катер, сказал в рубке, что тот скоро придет.

Яблочкин был в распахнутом кителе, уже освоился, – ловко раскручивал штурвал, отчаянно дергал рычаг реверса и, как бы хвалясь перед пассажирами, покрикивал на Семена: «Убирай трап! Отдавай чалку!..» И тут же, не дожидаясь, когда Семен справится с тяжелым трапом, отходил от берега.

Семен зло грохал о железо палубы трапом и сразу скрывался у себя в машинном.

Стрежнев опустился в кубрик. Надо было писать акт, а не писалось. Он взял с дивана свой рюкзак и стал в него складывать связанные валенки, мыло, полотенце… Потом достал из ящика тумбочки свои личные гаечные ключи, отвертки… Задумался: «Может, оставить?.. Нет, не оставлю, другому бы кому, а этому не дам… Семену? Ему тоже не надо, тоже уходит…»

В нетопленном еще ни разу кубрике было сыро, холодно, пахло непросохшей краской, утробным духом железного, всегда погруженного в воду жилища.

Только сейчас заметил Стрежнев всю неприбранность, сумрачность кубрика. Да и везде, на всей земле, казалось, сейчас так же холодно, неуютно-сиро.

Ему все еще не верилось, что вот он как-то сразу, будто шутя, стал свободен, и с него больше никто ничего не спрашивает и не спросит. Там, наверху, работает уже другой. И катер теперь тоже уже как бы ничейный, чужой, – и он, Стрежнев, к нему не имеет никакого отношения.

Оставив раскрытый рюкзак на краю стола, Стрежнев отвалился на спинку дивана, задумался.

«Да, все-таки это была жизнь! На реке, на людях – среди шкиперов, сплавщиков, капитанов… Среди понимающих людей! Как легко спится на своем катере возле открытых иллюминаторов в теплую летнюю ночь, как легко и приятно пробуждение!.. Вставать можно без спеха, спокойно попить чаю, а уж потом идти наверх, на палубу. Поздороваться, поговорить с капитаном-соседом, глядя на сонные, ночующие рядом другие катера… Прочесть вечерний рейсовый приказ, прижать его в уголке рубки рупором, чтобы не сдунуло со столика ветром и привычной ощупью найти кнопку стартера… Выпятившись на фарватер, плавно прибавлять обороты, чувствовать, как мягкий ветерок все свежее, настойчивее пробирается под накинутую на голое тело, простиранную с вечера спецовку… Нет ничего лучше этих ранних выходов в рейс, когда хорошо выспишься, когда еще не так жарко солнце.

Все еще в ночном покое, хотя совсем светло, а ты уже бежишь серединой реки, уже в деле. Матрос внизу варит уху, и из кубрика попахивает лавровым листом, а в раскрытую дверь рубки тянет гарью выхлопа или нанесет от берега, от плотов томной гнилью – преющей в теплой воде сосновой корой…»

Резкий неожиданный удар свалил Стрежнева на диван, слетел со стола рюкзак, зазвенела, покатилась под печку кружка. На палубе вырвался женский визг, торопливо затопали над головой по железу…

Стрежнев как ошпаренный вылетел наверх.

– Что?!

Метнул глазами по палубе: народ с носа торопливо спрыгивал на бревенчатый настил причала, и, как бы извиняясь за свой испуг уже смеялась, видимо, вскрикнувшая женщина. Выпрыгнув на мостки, она поправляла юбку, оглядывалась на катер, а капитан, снисходительно улыбаясь, спокойно вращал штурвал, не сбавляя оборотов дизеля.

– Ты!.. Что?! – задохнулся Стрежнев. – Перетопишь! – Он даже не мог говорить. – Корпус гнилой… Заварен!..

– А-а… чего ему будет?.. – ответил Яблочкин, намереваясь подойти в другом месте – поближе к свае. – Обтерпится…

– Ах, сволочь!! Обтерпится?! На берег убирайся! Не жаль – чужое?.. Не получишь…

Стрежнев выскочил из рубки, схватил со скамейки капитанову фуфайку и зло швырнул ее на причал.

– На!.. – А больше не знал, что и делать.

Обескураженный Яблочкин заглушил двигатель, замер у штурвала. Люди, не оборачиваясь, уходили по берегу, галдели.

А на катере стало непривычно тихо. Стрежнев разом остыл, растерянно стоял посреди палубы.

Катер медленно разворачивало течением, клало бортом вдоль причала и постепенно оттягивало вниз. Между крайним помятым бревном и привальным брусом катера тягуче-долго росла, ширилась щель.

И все молча глядели на эту черную растушую щель: глядел Стрежнев, глядел из рубки Яблочкин и, как разъяренный зверь из норы, наполовину высунувшись из люка машинного, пожирал взглядом эту щель Семен. Обтянувшиеся черные скулы его затвердели, и, казалось, он готовился к решительному прыжку из своего укрытия.

А щель, как громадный черный удав, на глазах у всех жирнела, раздувалась…

Семен, глянув на бледное, жалкое лицо Стрежнева, не вытерпел, пружинисто выскочил из люка и молча прошмыгнул мимо Яблочкина в кубрик. Он вылетел оттуда с мешком капитана и с носа кинул его далеко на причал. Мешок глухо ударился и чем-то надсадно крякнул изнутри.

Теперь оба молча глядели на Яблочкина, ждали.

Наконец со злостью пнул дверь ботинком, он оттолкнулся от леера, и выскочил на причал.

Семен молча встал на его место к штурвалу, и катер на полных оборотах кинулся наперерез реки.

От берега и до берега он летел как нахлестанный, будто гналась за ним – хватала из-под воды за винт нечистая сила.

Как быть дальше, оба не знали. И не говорили об этом. Ходили от берега до берега, и каждый, молча, без суеты делал свое дело: Стрежнев стоял у штурвала, Семен управлялся с чалкой, трапом, помогал при посадке и высадке старикам, женщинам… Обоим было как-то неудобно, вроде стыдно друг перед другом. А в душе, каждый про себя все же радовался.