Валентин Николаев - Собрание сочинений в двух томах. Том II

Особенно красив на просеке листопад в серенький задумчивый день, когда плывут над вершинами облака и изредка прорывается из них солнце.

60. Живет в моем болоте заяц, русак. Может быть, последний по округе. Весной, когда добираюсь из города через болото к своему дому, он обязательно перебежит мне дорогу, остановится совсем рядом в поле и глядит, как я снимаю тяжелый рюкзак со спины.

Через день или два, оттопив свой дом, иду рано утром на ток – опять он мелькнет белыми штанишками, утекая с окраины поля в кусты. Летом соберусь за грибами – выскочит из-под елочки. И зимой, побелев, крутится тут же, в своих и моих родных местах. Убить его – не составляет труда, и много раз была такая возможность. Но не могу я на него поднять ружье: он стал мне вроде друга, даже больше – он хозяин тут, а я частый гость. Ну убью, а кто же меня будет встречать весной? Ведь родных уже нет. Иногда думается: «Наверное он меня считает как охотника ненормальным.» А я – его. Но уж лучше два ненормальных, чем один очень деловой и «умный». Одному – скучно.

61. Осень. И поселяется в полях и перелесках сиротство земли. Задумывается обреченно вся округа, будто кто обидел ее. И гнетет душу какая-то вина. Правда нет уже прежнего страха перед партией и сельсоветом, нет ответственности за «передовое ученье». Но и радости никакой нет. Есть тревога за будущее России и всей Земли.

62. В октябре отходит наша природа: деревья: кустарники, травы – все будто умирает. Но умирают не на совсем, а только до весны. Почему же в человеческой жизни не должно быть общей весны? Если человек сотворён сложнее дерева, то может ли его жизнь завершаться так же как у дерева?

63. Дорога, особенно просёлочная, всегда кажется мне живой. Она чем-то напоминает реку, но «течёт» как бы в обе стороны. Дорога – это не просто земля, по ней постоянно течёт жизнь людей. И если бы она умела писать – сколько бы она могла нам поведать о людских судьбах – о думах, слезах, откровенных разговорах, мечтах, встречах, печалях…

64. Другое дело – лесная просека. Идёшь по ней из лесу, кончается она, и всегда тянет остановиться и оглянуться. Просторно и покойно в сухом осеннем лесу. Посидишь минут пять на осенней просеке – и обязательно что-то да случится: или гриб боровик глянет на тебя из-подо мха как из под шапки, или глухарь как самолёт протянет воздушным коридором и обдаст тебя шумом и ветром крыльев, или просто слетит с осины лист и пока мельтешит до земли как оранжевая бабочка, что-то вспомнишь или подумаешь о жизни такое, чего за всё лето на ум не пришло.

65. Когда заблудишься в тумане посреди поля, то бываешь не только огорчён, а вроде, и рад: мир перестаёт существовать для тебя в прежнем виде; ты изолирован, вычеркнут из прежних размеров поля, дорог, всей округи… Ты один и совершенно свободен. Может, что-то подобное испытывает человек и в свой крайний срок на земле. Может, это единственное отрадное чувство – свобода от прежней жизни.

66. Погожие дни осени. Они будто для того и даются, чтобы испытал человек короткое тихое счастье перед долгой зимой. Только в это время жизнь кажется хрупкой, почти призрачной и совсем не принадлежащей нам.

67. Чего больше: беззакония или беспризорных диких мест по России? На тысячи вёрст лежит неприбранная, неприкаянная земля: вроде наша и вроде ничья; и взять нельзя, и власти о ней помнят как бы в полудрёме. Так и живём по отдельности: земля, леса, реки – сами по себе, а мы, люди, – тоже отдельно. И отдельно ото всех жила и живёт Москва, а в ней уж совсем обособленно ото; всех – Кремль и Белый дом. И у всех одна задача – выжить. Но беда в том, что каждый стремится выжить либо сугубо лично (лучший случай), либо за счёт другого, других. А согласного действия так и нет.

68. Прошло лето 97-го года. И опять ничего не случилось. Земные глашатаи пьяны, корыстолюбивы, немодушны…

Вот предзимье, первый снег, туман… Каплет в саду с яблонь, каплет и по всему лесу. Всюду, где валяется мёртвая листва под деревьями, стоит вкрадчивый смутный шорох – будто земля шепчет деревьям последнюю – древнюю молитву. А они стоят покорно как на исповеди, и слёзы сами капают у них на мёртвую лиственную плоть. И хочется постоять молча рядом, приобщиться хоть к их таинству: так оскудела и замкнулась душа.

69. До 1991 года страной управляла перезревшая компартия, теперь недозревшая комсомолия.

И вот страна ждёт, когда перелинявшие комсомольцы дозреют. Но что это будут за «фрукты» – никто не знает.

А пока хоть бы один приличный завхоз на всю страну!

70. Большевики воспитали особую категорию людей – советских. У нас даже академик очень часто похож на шпану, жулика. Почему бы? А иначе ему просто было не выжить и уж, конечно, не выйти в академики. Ему постоянно была нужна имитация серости, то уголовщины, то холуйства… Выход из этой нравственной комы ещё не освоен. Первые опыты могут быть со смертельным исходом. (Андрей Сахаров).

71. У большинства нашего населения главное впечатление от деревни: холодно, голодно, грязно. У иных: природа, тишина, покой. И редко у кого: хлеб, продовольствие, благосостояние страны.

Люди, проклявшие свои поля и крестьянство, не имеют права на счастливую и даже просто нормальную жизнь. Наше крестьянство первым проклял и начал уничтожать Ленин (как класс в революции «несознательный»). Однако большевики не стеснялись потом называть многие хозяйства: «Колхоз им. В. И. Ленина», совхоз «Путь Ильича» и т. п. Бывало ли где и когда-нибудь большее двуличие и бесстыдство?

72. У нас было столько гениальных людей, которым не поставлено ни знака, ни памятника. И был один человек, которому памятников стояло столько, что из них можно было собрать целый полк или колхоз, возможно, и не один. На «жизнь» каждого такого памятника государство тратило значительно больше средств чем на жизнь рядового колхозника. Вот они: мёртвые-вечно живые и живые – вечно полумёртвые.

73. Все больше боюсь поздней осени в деревне. Все умерли, все гибнет, земля наша мертвеет. Поля уходят в зиму, в безнадежъе. В тёмные ночи по пустым дорогам и заброшенным деревням бродит как голодный волк последний колхозник – ищет где что недоукрадено, недоразграблено, не догнило… Скоро и воровать будет нечего, и он умрёт как все его одногодки. А землю купит московский аферист, перепродадут её раз пять, и в конце концов появится в этом колхозе какой-нибудь заграничный хозяин, посеет тут лён и будет нам втридорога продавать «голландское» полотно.

74. Мой дед искал места, выкапывал и рубил колодцы. Отец чистил и ремонтировал эти колодцы. Я уже ничего не делаю, а только смотрю, как колодцы разрушаются, приходят в запустение… А сын мой боится и пить из этих колодцев, говорит, что вода там стоит в грязи и можно отравиться, нынешние молодые часто саму землю называют грязью.