Валентин Николаев - Собрание сочинений в двух томах. Том II

В безбожно-безбрежном море Горьковского водохранилища, (где ходуном ходят, будто в Беринговом море, устрашающей крутизны волны) в середине лёта ещё продолжается нерест рыбы. В затопленной лесной низине под ёлочками (почти в лесу) на утренней заре нерестятся краснопёрки. Скупо позолоченные алопёрые рыбки плещутся, булькают в двух шагах от грибных, ягодных мест; на воду падает хвоя со старых сосен, а они трутся о кочи затопленного клюквенного болота. Где раньше гулял на току глухарь, упруго проходил лось, кормились медведь и рябчик, теперь тихая теплолюбивая рыба, обитательница прежних илисто-луговых озерин нашла свое пристанище, игрище для продолжения рода.

Я сижу на смолистых корнях вековой сосны, радуюсь и дивлюсь одновременно: неужели когда-то ходил я по дну этого нерестилища с ягодной корзиной? И почему люди так неохотно верят в преставление света? А не оно ли уж и идёт сейчас? Откуда-то с из-под облачной вершины как из космоса падает на тихую воду, прямо на головы рыб сухая сосновая шишка – рыбёшки испуганно всплескивают, уходят на глубину. А через минуту опять играют, тычут носами, гоняют по солнечному заливу чёрную семенную шишку. Одинокую, как Ноев ковчег.

Когда в тихих заводях зацветают лилии и кувшинки, идут на нерест лини. Самая неторопливая спокойная рыба: никому не мешает, никого не обижает и не обжирает. И нерест у неё проходит тихо, скрытно, без большого шума и плеска. Цветёт липа, идёт сенокос, какое – то золотое медовое время. И линь, золотой увалень, нежится под солнцем в тёплой воде и очень любит царство кувшинок и водяных лилий. В июле лето проникает не только в вершины лип, но и на дно заросших озёр.

Как только отнерестится линь, лето как бы задумывается и начинает исподволь истаивать, утихать, готовясь к завершающей плодоносной поре: поре ягод, грибов, птенцов.

Будничность воды – такая же, как будничность пашни, песков, дороги. К середине лета тоска исходит от реки, берегов, озёр, осоки. Надоедают стрекозы, запах тухлой воды на дне лодки, в которой болтаются рыбья чешуя, остатки травы, водорослей… Всё надоедает: утиный пух и помёт по берегам, запах тины, блеск солнца на воде.

У всех у нас, кто окончил когда-то речное училище в Горьком, молодость отшумела по рекам. И прежде всего на Волге. Было совсем не важно, в каком городе, в каком порту ты проснулся: на Волге – значит дома. Волга была для нас как Свердловка для курсанта Речного училища, особенно она стала «домашней» после последней полугодовой практики, когда мы разъехались по многим портам и пристаням Советского Союза от Сахалина и Амура до Калининграда и Днепра.

Реки различны, но в чём-то удивительно похожи. И жизнь и работа на них схожи. Только вначале всё ново и восхитительно на реке. Потом привыкаешь, потом становится скучно, а потом – безразлично.

А что сейчас? А и теперь никакое плавание, никакие события на реке уже не вызывают больших эмоций во мне – просто деловое разумное отношение ко всему, будто до сих пор работаю на реке.

Давно было. Лет тридцать пять прошло. Тогда ещё и Волга не вся была сплошным застойным морем. Шли мы из Унжи в Волгу, а по ней до Казани, с плотом. Плот большой, полный – почти в четверть километра; нас, плотовщиков, двое. Тесовая будочка у нас с сеном, как шалаш посреди плота; на дерновине, брошенной недалеко от шалаша, дымит костерок под чёрным чайником. Живём. Уже пятый день плывём, привыкли. На рассвете прошли город Горький: пустынная чкаловская лестница, зелёный откос – всё спит.

А мы спали больше днём, чем ночью – отогревались под солнышком, потому что ночами было уже холодно и нас «пробирало» на хилой подстилке под летними одеялами.

Где-то возле Чебоксар я проснулся среди ночи от холода. Чуть светало, был слабый туманец, я почуял запах, свежего сена с лугов и пошёл на край плота. А подходя, услышал, как журчит, ревёт вода: плот всей пластушиной навалился на каменистый берег, и кусты были совсем рядом. Мы еле двигались. Глянув на ходовые огни буксира, я понял, что он работает чуть ли не поперёк реки. Это была почти авария: вода шла уже поверх брёвен. Я застыл в нерешительности. Была минута какого-то перелома, как поворот судьбы, я тупо глядел в брёвна, ждал, и вот плот стал растягиваться, напрягаться, все зашевелилось, заскрипело – и мы начали медленно отваливать от берега… Но «брюхо» плота зацепилось за каменистую гребёнку на дне – и пошли играть все брёвна как спички под дресвяной скрип и скрежет. Всё перекорёжило, тросы натянулись до звона, пучки брёвен расплющились, иные вздымались бугром. Я не знал, куда бежать: не было бревна, которое бы не оседало в воду или не лезло вверх. Как при землетрясении я был совершенно растерян.

Так со скрипом перебрало, перетряхнуло весь плот, он вытянулся, потерял привычную строгость и стройность, посреди него зазияли водные дыры, фонари упали… Тогда и подумалось мне: вот так же и на Земле мы живём: привыкли к размеренному распорядку, к твёрдости и незыблемости почвы под ногами. А вдруг однажды задрожит, зашевелится вся твердь, скроется солнце, потеряют воды свои берега… И что тогда сможет сделать человек со всей своей техникой и гордостью? А ничего кроме запоздалого и жалкого: «Господи, прости…»

Постоянно бывая на Волге, вот уже много лет я испытываю какую-то апатию, безразличие. Как-то вяло течёт жизнь, вяло думается, нет надобности торопиться. И постоянно какая-то тоска. И только недавно мне открылась причина этого: нет быстрины, течения на Волге. Струи нет, перекатов, той стремительно-острой холодной воды, над которой всегда свежесть, напряжение, жизнь. И все птицы, рыбы, даже водоросли стали ленивее, толще, больнее. Изменился характер реки, и всё на ней изменилось.

Может, ещё и поэтому мы так любим нынче быстроходные, будто летящие суда: «Метеоры», «Ракеты», «Восходы». Пусть только видимость, искусственно, но они как бы быстрее делают реку и всю жизнь на ней.

После Ильина дня Волга всё чаще будто шубой из голубого песца обволакивается туманом. С ночи туманы бывают так густы, что капитан судна, ночующего у берега, даже самого берега не видит. Какое уж тут плавание, на берег идти надо.

Раньше, по Волге, по левому луговому берегу, тянулись старые дубовые гривы, с логами, озёрами, покосами. В туман вся команда под водительством капитана уходила в эти дубовые гривы за грибами. На судне оставался только повар-кок да провинившийся матрос. Шли, с удивлением приговаривали: «Ну и туман, хоть ножом режь!» А сами рады были, что часов до 10–11 полудня будут гулять по лесам, выискивая белый дубовый гриб.

Только к обеду появлялась на Волге слабая видимость. Пароход гудел, сзывая заблудившихся и слишком азартных грибников из леса. Потом плыл потихонечку, как бы на ощупь в редеющем тумане. И на всю Волгу пах свежими жареными грибами. И вся команда ходила радостная: когда рыбный дух на судне сменяется на грибной – навигации скоро конец.