Елена Сазыкина - Девять писем об отце

– Пойдем, – шепчет ей Исай.

Валя сначала вздрагивает, но, будто опомнившись, отвечает ему:

– Нет, побежали! – и берет Исая за руку.

Сказочные принц и принцесса бегут по дорожкам парка, и звуки вальса все отдаляются, отдаляются… пока вовсе не растворяются в теплом дрожащем воздухе. И все это время они держатся за руки: сперва поворачивают налево, потом – направо, потом опять резко налево, и вот они уже и не на дорожке вовсе, а в самом сердце парка, и устремляются прямо в сиреневую гущу. И главное… их руки все еще вместе…

Тут, среди зарослей кустарника, они останавливаются. Их лица – друг против друга. Ветви сирени касаются Валиной головы, почти вплетаясь в ее огненные косы, а ее рука продолжает оставаться в его руке. Исай знает: такая позиция не может длится долго: вот сейчас она заберет свою руку… Тогда он смотрит на Валю, и вдруг отчетливо произносит:

– Не отнимай, – и в подтверждение своей просьбы сжимает ее ладонь и притягивает к себе. Она подается к нему всем своим покорным, мягким телом, и, закрывая глаза, он чувствует на своих губах ее дыхание.

…

Случилось именно то, чего он так боялся: Валя сдала выпускные экзамены, и собиралась ехать в Москву поступать.

Ах, эта последняя мучительная неделя перед ее отъездом… Они встречались ежедневно, но она уже была преисполнена решимости вступить во взрослую жизнь, и в ее глазах загорелись холодные, неизвестные Исаю искорки, зажженные предвкушением новой жизни, – искорки, с ним не связанные, неподвластные ему…

Исай так и не решился сказать ей о самом главном и сокровенном, так и не решился ни о чем попросить. Надо было объясниться как-то иначе – может быть, даже и не при помощи слов. А может, и при помощи слов, но не тех, что были на слуху, и даже не тех, что прокручивались в его голове тысячекратно. От частого употребления смысл из них как будто выветрился. Слова эти выцвели, как выцветают флаги на людных площадях.

Он перелистал множество книг в поисках подходящих строк, но и в стихах не смог найти полного отражения своих чувств. Всегда находилась какая-нибудь маленькая деталь, которая по-предательски перечеркивала весь смысл, делала очевидным то, что стих рожден чужой жизнью и чужими чувствами. К тому же, ни в одном стихотворении не упоминалась сирень, а именно она была совершенно необходима. Вот тут бы взять да сочинить что-нибудь самому, но чтобы это было по-настоящему, как у Лермонтова или Блока… Надо признаться, что Исай, как и многие, пробовал писать стихи, но пока ни одно из его творений не удостаивалось чести дожить даже до утра – собственная беспощадная цензура заставляла уничтожать написанное.

День отъезда все приближался, воспоминание о том единственном поцелуе в парке становилось все пронзительнее и нежнее, а самых главных слов так и не было произнесено… Она уехала, обняв и поцеловав его на прощанье, и легкое прикосновение ее губ еще долго полыхало мучительным огнем на его щеке и в его сердце.

– Я напишу тебе! – крикнул он вслед уходящему поезду.

…

В новый и последний учебный год Исай вступил повзрослевшим и серьезным. Во Дворец пионеров он больше не ходил, зато литературный кружок посещал регулярно. Это была настоящая отдушина, где он мог прикоснуться к тому, что у него отобрала (или еще не успела подарить) жизнь.

Однажды Анна Карповна объявила, что темой следующего заседания кружка будет разбор собственных стихов, и предложила принести каждому свои творения, у кого таковые имеются. Тема была настолько животрепещущей, что Исай только и думал над ней, и в ожидании заседания пребывал в каком-то особенном нетерпении. Весь вечер накануне он писал, пытаясь поймать за хвост то капризную рифму, то смысл, который улетучивался от долгого поиска этой самой рифмы. В итоге, на заседание кружка он явился ни с чем, кроме, разве что, черных кругов под глазами и болезненного желания узнать, удалось ли что-то другим.

Некоторые ученики, действительно, прочли свои стихи. Однако единственное чувство, которое они вызывали, была почти физическая неловкость: по спине пробегал озноб, сродни тому, что бывает, когда ведут железом по стеклу.

Затем Анна Карповна представила ребятам еще одного автора. Из угла выдвинулся человек лет двадцати девяти – тридцати, худой, с черной копной вьющихся волос и черными маленькими усиками. Это был тот самый молодой учитель, который еще в прошлом году периодически появлялся на уроках Анны Карповны, садился на заднюю парту и что-то записывал. Она тогда представила его своим ученикам, но никто его имени не запомнил – во-первых, было ни к чему, а во-вторых, слишком оно было замысловатым.

Учитель этот часто приходил на заседания кружка, но и там он больше слушал, чем выступал. Зато когда он говорил, то было ясно, насколько каждое его слово взвешено и продумано. Вдумчивость (а может быть, и перенесенные тяготы судьбы) выдавала неожиданно глубокая для его возраста морщина между бровей и грустные, задумчивые глаза, которые не меняли своего выражения, даже когда он улыбался. Ребята знали, что он воевал как раз в том возрасте, в который только что вступили они, и потому фигура серьезного не по годам учителя была окутана ореолом романтики и вызывала подспудное уважение.

И вот он выдвинулся из угла, где до этого сидел, слушая выступления учеников. Вышел он почему-то с гитарой, что сразу заинтересовало Исая. Учитель прислонил гитару к столу и прочел несколько стихотворений. Читал он хорошо, воодушевленно, но Исай не запомнил, о чем были его стихи. Что-то о войне, о мужестве, о предназначении. Но тут учитель сказал:

– Некоторые свои стихи я исполняю под гитару. Вот, послушайте.

С этими словами он взял гитару и запел:

Это было поразительно. Довольно обычный голос учителя во время пения преобразился, и незначительные, казалось бы, слова вдруг стали торжественными и весомыми, как будто их наполнили новым неведомым смыслом. Сердце Исая сжалось и не разжималось до последнего аккорда.

– Спасибо, Булат Шалвович, – сказала Анна Карповна. – У вас очень красивые стихи, и музыка их чрезвычайно украшает.

Потом говорили о правилах сложения стихов, о стихотворных размерах, о рифмах. Все это Исай уже когда-то слышал или где-то читал. Ему же хотелось поговорить лично с молодым учителем, и он ждал, когда закончится заседание.

Он догнал его в конце коридора, когда тот уже собирался выходить из школы.

– Булат Шалвович, простите, я могу узнать у вас одну вещь?

– Разумеется.

Исай подождал, пока тот закуривал папиросу.

– Ты спрашивай – спрашивай, – подбодрил его учитель, выпуская белый дым в черное осеннее небо.