Михаил Бледнов - Такси Блюз. На обочине

* * *

Кава был подчеркнуто серьезным и лишнего себе не позволял. Овальный стол из породы красной древесины собрал за собой четырех авторитетов всея Руси. Что касается трапезы, то жулики всегда отличались скромностью и аскетической сдержанностью.

Холодец телячий, лакс, голубцы, скромная осетринка и пластами безвкусно покромсанная семгочка. Кулебяка и молочный хрюша с грустными виноградными глазами. Не осмелюсь перечислить виды салатов – их есть! Чуть поодаль незатейливые фрукты, те, что стали произрастать на столах власти имущих на заре перестройки и привились, как на лучшем мичуринском участке. Яблочный штрудель – каприз казанского авторитета. И, конечно, алкоголь. Во времена смертельной засухи все это выглядело, словно пир во время чумы.

– Я пригласил вас, уважаемые, для того, чтобы мы могли без суеты и спешки помянуть всеми нами знакомого человека, – Кава говорил о Фоке. – Поднимем рюмки. Там налейте себе, кто, что принимает организмом…

Вор скорбел и призывал разделить свою скорбь остальных. У него скорбели уставшие и желтые глаза, скорбел морщинистый нос, заостренные уши и впалые щеки. Ходил складками широкий лоб, и слегка тряслись руки. Собравшиеся молча повиновались тосту. Пауза затягивалась, посему гостеприимный Кава налил всем собственноручно по новой и призвал повторить.

– Бухалово – это ништяк, Кава, когда вопросы по непоняткам решены, – первым нарушил пафос траура Белка, молодой и резво взлетевший на криминальный Олимп сургутский авторитет. – Ты с этим разровнял?

– Я не хочу наломать дров, – дипломатично отвечал Кава.

– Есть соображения, кто тебя ошармачил?

– Так, кое-что. Звонарей у меня в этом кону нет. Но я так катаю, это эти молодые, с Горе работают, за своего кентярика исполнили.

– Ну, здесь, уважаемый, тема мутная. Ты тоже неправ был в прошлом. Получил с него дважды за один косяк. Мы-то понимаем – ретивое взыграло, и глаза закрыли. Я лично в этом тебе не помогаю, но и препоны строить не буду. Ты сам реши, как будет правильно. Может, спросишь с них сам, а может через лагерь. Они по любому, если от дел не отойдут, «зайдут не в сою» (попадутся в руки правосудия). Ну, а там раскатаешь, нет среди них «звездохватанного» (толковый зек). Загонишь грев, или активу тити-мити, ну, хули, не мне тебя учить.

– Ладно, жизнь – она сама проявит, а я терпение проявлю.

– И чего, вот так отпустишь?

– Я же базарю, терпение, а ты мне заходи с севера, выстраиваешь, мне было важно ваше мнение, я его получил. За это благодарю, – и законник снова потянулся к початой бутылке.

* * *

Слава Колобок с неожиданной фамилией Райкман стал Каве альтернативой погибшему Фоке. Колобок как полгода назад оставил за спиной с куполами страну лимонию, где был смотрящим. Не заставляя себя ждать, Славик стремительно ассимилировался на воле, чем и заслужил внимание одиозного теневого мэтра Кавы казанского.

Акции Колобка поднимало и то, что смотреть за лагерем в свое время его и ставил сам Кава при поддержке сотоварищей по цеху.

Кава нередко советовался с Чердаком, Витей Черданцевым. Тот, шкипер старый, отошедший от дел, мог дать дельный и совершенно бесплатный совет. Чердак лестно отзывался о делах Колобка. Словом, худого за ним не водилось. Не шлифовал ни перед кем, под актив не прогибался, «штиповой» (бойкий) и при том не дурак. Вот двигается малый, но кто не без греха. Кава и сам не дурак по вене прогуляться.

Суть да дело, стал Слава Райкман при воре за городом смотреть, выражаясь по фене: «был шниво с жуликом» (рядом). В свете последних перемен повылазило на свет Божий отморозком безбашенных. Каждый спортсмен, сколотивший маломальскую бригаденку, мнил себя как минимум габолотом. Никто «шнурковаться» (держаться незаметно) не желал. Любой шпанюк на шорах нарывался. Глаз да глаз нужен был за родной вечно похмельной и изрядно обворованной страной.

Подобные авторитеты, аки Кава, котировавшиеся в обществе, и были на местах, дабы урезонивать размостовавшихся бабуинов. Словом, Колобок после отсидки пришелся ко двору.

Никто в то мутное дождливое время не желал прислушаться к голосу старины Шопенгауэра. Ведь здорово молвил он, но не для всех ушей: «Собираясь в житейский путь, полезно захватить с собой огромный запас осторожности и снисходительности; первая предохранит от вреда и потерь; вторая – от споров и ссор». Но страна, семимильно шагающая по вязкому дерьму в сторону торфяных болот, торопилась жить.

Но если взглянуть сквозь призму времени через увеличитель линзы справедливости, то не нужно иметь семи пядей во лбу для того, чтобы увидеть, как народ спит. Он во сне в эйфории его, и не желает истомно потянуться, расправить веки и проснуться, обуть ноги в холодные отрезвляющие тапочки и…

«Сон – есть часть смерти, заимствуемая нами anticipando (заранее – лат.) за день жизни. Сон есть заем у смерти для поддержки существования. Или: он есть срочный процент смерти, которая сама есть уплата капитала. Она взыскивает тем позже, чем обильнее проценты и чем правильнее они оплачиваются».

Никто не хотел платить проценты. От того и гибли в тот ледниковый период пачками люди, миры и цивилизации…

* * *

– С Кавой сейчас Колобок работает, в курсе?

– Ты что, Борек, один при делах, – огрызнулся Максим. – Он кричит, мол: «Под молотки выщурков».

– Это он за нас так? – прикурив от костра, спросил, хотя ответ знал, Чика.

– Чего ты втыкаешь, им свое вернуть. И западло перед людьми, – Боря отхлебнул из граненного и, поморщившись, вдумчиво посмотрел на белый мрамор.

Портвейн провалился и обжог стенки голодного желудка. С мрамора улыбался барельеф Савки Смехова и говорил словами Линкольна: «Сдаваться нельзя ни после одного, ни после ста поражений».

– Может, все разровняется само собой? – осторожно предложил Некрас.

– От мертвого осла уши получишь у Достоевского. Держи карман шире.

Некрас как-то неуклюже пожал плечами и стал похож на осыпающуюся под гнетом времени скалу. Но, в общем, кажется, он оказался прав.

Контуры жизни становились все более расплывчатыми. Семьдесят второй целительный портвейн с совковыми корнями давал свои плоды. Разговоры становились примитивными и раскрепощенными. Но порядка в них было не больше, чем в миске с ирландским рагу. В четырех черепных коробках царил хаос, а доминирующую позицию над разумом имели эмоции. Еще Спенсер утверждал: «Если знания человека не приведены в порядок, то чем больше ему известно, тем путанее будут его мысли». А чем больше портвейна, тем сильнее как грыжа вылезает наружу пьяная истина с сиреневым оттенком. Последнее Спенсеру, увы, не принадлежит. Увы – для него и его почитателей.

Борин взгляд был холодный и упругий. Левый глаз чуть пьянее правого. Он готовился стать солдатом, но желания отмазаться от службы его так и не посещало. Напротив, он свирепо жаждал перемен. Деньги, заработанные с машин, уютно лежали в банке, но спокойствия они не гарантировали.