Дмитрий Ланев - ЯН целует ИНЬ. Повесть первая. Год 1997

– Мы тогда накурились какой-то новой дряни, да еще пили всякую гадость – этого объяснения было достаточно, чтобы поверить в правдивость рассказа.

Студенческая среда, даже одна небольшая группа выпускников, в сущности, весьма неоднородна. Даже если всех объединяет цвет кожи, родной язык или второй – нужный для преуспевания и карьеры, у каждого свое прошлое, как правило, это прошлое семьи, которое обычно определяет и будущее отпрыска. Хотя эта неоднородность и находится в рамках учебного процесса, наша группа, например, собиралась в полном составе только в конце семестра, когда начинались экзамены. В другое время я общался только с Вольдемаром – большим любителем электрических цепей и почему-то взрывных устройств. Летом мы иногда уезжали небольшой компанией на озера. Вольдемар устраивал небольшой подводный взрыв, мы собирали рыбу и жарили ее на углях. Потом ели. Как и я, Вольдемар не любил ни пива, ни водки, ни другого подобного питья, но любил старый пронзительный рок, который постоянно играл в «Царе», куда мы направлялись.

В «Царе» мы сдвинули вместе два стола из лакированных желтых досок, что было благосклонно принято распоряжающейся за стойкой Мариной – двадцатипятилетней грузинкой, по-восточному красивой, но с европейским смелым взглядом. Смелость, вероятно, была обусловлена постоянным присутствием нескольких соплеменников в спортивных костюмах, обыкновенно сидевших за перегородкой из гладко обструганных и обожженных реек. Если уж это заведение и называлось «Царь», то скорее всего это был грузинский царь. Еда-то точно была не славянская, но нам нравилось в этих стенах, украшенных плетеными циновками, полками с подсвечниками и узкогорлыми кувшинами, и – что было совсем не по-грузински, но привлекало посетителей – с настоящей доской для дартса. Чуть-чуть хуже становилось, когда кто-нибудь из постоянных гостей поднимался из-за столика за перегородкой, подходил к стойке и просил поставить кассету с национальной музыкой вместо обычного рока. Что ж, мы продолжали кидать стрелы. В этот раз нас встретил Меркури своим «Show must go on!».

Вместо пива я взял чай с лимоном, Вольдемар кофе. Я не собирался ни о чем его спрашивать, но как-то само собой получилось, что уступив место перед доской следующей паре, мы сели за стол и я рассказал ему про злосчастную кроссовку. Вольдемар слушал внимательно, внимательность была чертой его характера, без нее он не смог бы заниматься своей пиротехникой, потом посмотрел на меня прозрачным взглядом и сказал:

– Трудно что-нибудь посоветовать. Мистика какая-то. А лучшее средство от мистики – хорошее помповое ружье.

– Бред, – ответил я. – Не буду же я с помповым ружьем сидеть у входной двери. Этак всех соседей можно лишить сна.

– Тогда не знаю. Подожди продолжения. Может, удастся спустить с лестницы кого-нибудь из друзей твоего братца. Предки, если верить исторической литературе, будучи детьми играли в тимуровцев и рисовали на домах и воротах звездочки. По-моему, твоя кроссовка из тех же игр.

– Только с обратным знаком, – ответил я.

Больше мы на эту тему не разговаривали. Наступила наша очередь кидать дротики, чем мы и занялись. У Вольдемара был исключительно точный бросок. Наша пара всегда выигрывала.

Мое утреннее беспокойство исчезло. Неторопливые ответы Вольдемара, которые легко было принять за шутливый треп, уверили меня, что странная находка есть всего лишь детская шалость. Я перестал думать об этом и досидел в «Царе» до темноты, участвуя в общей болтовне и жуя соленую соломку. То, что я пил не пиво, а чай, не мешало мне хрустеть тонкими хорошо прожаренными палочками.

Когда Марина выключила магнитофон, мы вернули столы в прежнее положение и вывалились на улицу. Поскольку я жил близко – на Фонтанке, мне не нужно было идти вместе со всеми в метро. Я попрощался и зашагал по темной Гороховой и дошагал до дома практически без приключений, если не считать того, что пришлось угостить сигаретами двух нетрезвых девчушек, которые назвались сестрами и пожаловались на скуку. Я так и оставил их втроем – их двоих и большую-большую проблему, которую и называют скукой. Двадцатый век давно страдает от безделья – совсем как уволенный на пенсию директор обанкротившегося завода электрочайников.

– Не стал бы век двадцать первый веком «чайников». Беды тогда не оберешься, – подумал я, вспомнив своих нетрезвых товарищей – будущих инженеров.

Вход в мой подъезд был с набережной. Мне надо было обогнуть угол дома, а перед этим пройти мимо арки, ведущей во двор. Обычно я делал это даже не повернув головы, но в этот раз был вынужден замедлить шаг. Во дворе шла необычно активная для этого времени суток жизнь. Стояло несколько иномарок с горящими фарами и работающими двигателями. Одно из окон на первом этаже было раскрыто, и в освещенном прямоугольнике четко вырисовывались два силуэта, один старчески согнутый, другой прямой. Владелец второго силуэта говорил по радиотелефону, используя какой-то восточный язык. Это было окно Мухадовых, о которых я ничего не знал, кроме того, что они вели довольно спокойную, но солидную жизнь за всегда зашторенными окнами. Шторы я запомнил еще с тех пор, когда сам целыми днями гонял мяч по двору.

Мухадовы поселились в нашем доме довольно давно. Я помню, как сначала появился во дворе крепкий смуглый старик, устроившийся работать дворником и получивший поэтому служебную жилплощадь – квартирку на первом этаже, дверь в которую находилась в сумраке под одной из лестниц, выходящих во двор. Трудно сказать, хорошим ли он был дворником, вряд ли кто-нибудь в нашем доме помнит, что такое хороший дворник. Обычно он лишь выходил встретить мусоровоз, помогал загрузить баки, быстро убирал вывалившиеся ошметки и уходил снова к себе, за постоянно задернутые тяжелые занавеси на окнах. Мы часто пытались рассмотреть в щель между ними, что он делает один, но к окну была придвинута кровать, высокая спинка которой была непреодолимым препятствием для любопытствующих глаз. Затем появился его внук – тонкий и необычно высокий для азиата парень. Он приехал учиться, вероятно, сам не зная, чему, но все же поступил в какой-то институт. Мы с ним были одногодки, я знал, что его зовут Рустам, но встречаться нам не приходилось – в это время я уже давно не играл в футбол, Рустам тоже. Разница между нами, вероятно, была в том, что перед институтом я отбыл два года в армии, а что делал он, было неизвестно. В отделении у меня были похожие ребятки. Пару раз я слышал в свой адрес угрозу: «Ночью табуреткой убью!». Но спал я всегда крепко и спокойно. Если кто-то из этих парней иногда и хватался за штык-нож, то всегда прятал его обратно в ножны, когда на него шли по-русски с голыми руками. Один из сотни мог выполнить свою угрозу, но такие держались особняком, что-то копили у себя внутри и не бросались словами. Наши с Рустамом пути не пересекались и у нас не было повода представиться друг другу. Так что я знал его только заочно.