Марс Вронский - Женщина-смерть. Книга первая. ХХХ 33+

Однако я не был как все. Что-то было в лице и поведении моём такое, что парни и мужики относились ко мне с настороженностью, а девушки поглядывали с интересом. Наверное, мои «маленькие тайны» каким-то образом просвечивали сквозь телесную оболочку, сквозили из совершенно банального образа: «битловская» причёска смоляных, чуть волнистых волос, маленькие усики и грустные карие глаза под густыми, питекантроповскими бровями. Роста я среднего, и одевался совсем не у фарцовщиков.

У всех людей, наверное, бывают свои секреты, которыми не хочется делиться с ближними. Возможно, это какие-то психические комплексы или осознание собственной порочности. Главное, что я скрывал от всех, было рисование. Каждое утро я тихонько поднимался часа в 4—5 и крался в туалет. Там среди домашних инструментов, гвоздей и проводов был спрятан блокнот с пачками карандашей, кистей и красок.

Непросто объяснить, почему я прятался с таким, вроде как обыкновенным хобби. Для этого мне придётся кое-что рассказать. Однажды подростком я упал со строительных лесов, с уровня второго этажа. А наш бригадир, я был на практике, сначала ощупал, убеждаясь, что ничего не сломано, затем потащил в бытовку. Там он достал из своего шкафчика «чекушку» водки, налил с пол стакана и заставил меня выпить. Мне конечно совсем не хотелось, но седой, как лунь, старик настоял. А потом объяснил, что если бы я не выпил и не снял тем самым шок падения, то до конца жизни бы боялся высоты. И уже никогда не смог бы работать на стройке.

И далее. В четвёртом классе я был маленьким чернявым непоседой, усердно посещающим Художественную школу и едва-едва тянущим на тройки в обычной. Оленька К., чистюля и аккуратистка с корейскими корнями, сидела за партой позади меня. В школе это худенькое, почти невесомое создание со стянутыми белым бантом на затылке антрацитно чёрными волосами, вело себя как машина. Она никогда не шалила, не бегала и не толкалась на переменах, не скакала с девчонками через резинку. Но в гордом одиночестве чинно вышагивала взад-вперёд по коридору. Не шушукалась и не хихикала с подружками, как делали все её сверстницы, она УЧИЛАСЬ. Отшагав автоматом десять минут, Оленька шла в класс, доставала нужный учебник и нужную тетрадку со всегда досконально и правильно выполненными домашними заданиями и замирала в правильной позе с прямой спиной и сложенными одна на другую руками. Причём, на каждый вопрос учителя её правая ладошка всегда моментально взмывала вверх. Она знала ответы на все вопросы. Сейчас бы сказали, что это не ребёнок, а робот-андроид!

Но вот однажды мы с приятелем залезли в чужой сад за яблоками. В середине сентября они уже созрели и стали слаще, а уж чужие и того подавно! Сидя на дереве и набивая пазухи прекрасными, пахучими плодами, мы вдруг увидели внизу танцующую нимфу. Босая девочка в купальнике и с распущенными по плечам и лицу волосами кружилась под слышимую одной ей музыку. Мы замерли на ветвях, боясь выдать себя. А маленькая красавица (я уже не сомневался, что это красавица!) внизу исполняла замысловатые па и делала немыслимые пируэты, смеясь и плача при этом. Если бы она нас заметила, наверняка закричала бы, позвала кого-то из взрослых, нам бы всыпали по первое число! Поэтому мы боялись даже дышать. А маленькая нимфа всё танцевала и танцевала, хныкая и напевая что-то.

Мой приятель, в конце концов, не выдержал этого напряжения и шепнул мне на ухо: «Да она чокнутая! Пошли на срыв!» «Сиди! – сам не зная почему, приказал я ему хрипло. – Сиди, она сейчас уйдёт!» И продолжал глазами вбирать эту красоту. Сейчас, по прошествии многих лет, я могу точно сказать, что тогда я услышал музыку, под которую девочка танцевала. Приятель мой, теперь уж не помню и имени его, был на голову выше меня и значительно сильней. Он обиженно засопел, а потом с оглушительным хрустом надкусил яблоко и блаженно зачавкал. Совсем сходя с ума, я врезал ему под глаз, он ответил тем же. Мы свалились с дерева и продолжили схватку уже в траве. «А чего ты?!» – уже в голос вопил он, «А ничего!!» – ещё громче отвечал я. Мы не переставали мутузить друг друга даже когда нас уже поймали и старались растащить. И растащили. И я был поражён до самого сердца, когда узнал в теперь уже одетой в платьице и со стянутыми в хвост волосами нимфе Оленьку. Я пребывал в таком шоке, что совершенно не слышал грозных внушений взрослых, не чувствовал хватания за руки и трёпки за рубашку. Я был в прострации, смотрел, выпучив глаза и открыв рот, просто смотрел на неё и всё.

Конечно, нас сразу и отпустили, даже не отобрав уцелевших в потасовке яблок. А я, всё в той же прострации добредя до дома, сразу достал свои художественные принадлежности. Впервые в жизни у меня появилась собственная тема. До этого случая я рисовал и писал красками лишь то, что задавали, а тут… Втайне от всего мира я стал изображать по велению изнутри ту танцующую нимфу, Оленьку К.

Сколько это продолжалось, не знаю. Я жил как в тумане. И всё это время во мне зрела идея Признания. Жажда открыться этой хрупкой, божественной танцовщице росла, как на дрожжах. Мне жутко хотелось, чтоб она узнала, что и я слышал ТУ музыку, что поддерживаю её в её тайном. В том, чего не увидели ни мой дружок, ни взрослые. И жажда эта выросла до того, что начала мне сниться, что я уже начал изображать на холсте сцену Признания. По сути дела мне, десятилетнему ребёнку, было, казалось, и не важно, как ОНА потом ко мне отнесётся, важнее было, чтоб ОНА узнала. Эта тайна стала так тяжела, что я и сам стал похож на машину-андроида с одной единственной, заданной откуда-то свыше целью.

Мне нечего было выдумывать и планировать, на автомате закончив картину и отставив её на подрамнике на просушку, от муки ожидания я чуть с ума не сошёл. Надо было чем-то занять себя. И я начал новую картину, и она стала получаться значительно лучше. Прежнюю пришлось соскабливать. И когда была отставлена на просушку эта и начата новая… Я попал в круговорот повторяемости. Из которого было так же нелегко выбраться. Когда же у меня кончились краски, и я уже перестал соскабливать прежние варианты, в полном отчаянии я случайно нашёл старый, уже запылившийся вариант. И он меня поразил своей простотой и утончённостью. Это был шедевр! Мне не верилось, что это сотворил я. Я даже заплакал над картиной от избытка чувств! По-быстрому свернул её в трубку и вместе с запиской, первым в моей жизни любовным посланием, подбросил в ЕЁ парту. До начала занятий. Ведь мне приходилось, кроме тайных и основных занятий, ещё посещать и общеобразовательную, и Художественную школы! Теперь даже и не знаю, как я смог всё это вынести!

И всё. И наступил полный штиль, полнейшая тишина и оцепенение. Но то было гнетущее, тяжёлое затишье, какое бывает перед грозой. Или бурей. Не то, что бы я замер или скукожился в страхе и предчувствии, нет, я просто перестал существовать. Я растворился в полном безразличии, в усталости и вымотанности нервов от недосыпания и перенапряжения. И все последующие события уже наблюдал, словно со стороны. Или сверху.