Геннадий Пименов - Дело пернатых. Пессимистическая комедия

Февральскую революцию 1917 года Аверченко со своим «Новым Сатириконом», разумеется, приветствовал (выд. – Г. П.)…»

Чтобы выдавить из современных рафинированных аннотаций, мемуаров и автобиографий правдивую суть, мало перетрясти, испробовать на зуб печатные тексты, надо вникнуть в язык, задача которого эту суть затемнить. Итак, если перевести на более понятный язык, редакция держала «нос по ветру», подняв на флагшток вымпел лихой конъюнктуры. И успех был налицо: «…и я с гордостью могу сказать теперь, что редкий культурный человек не знает нашего „Сатирикона“ (на год 8 руб., на полгода 4 руб.)», – ну о чем еще можно было мечтать в несчастной самодержавной России, где корова стояла всего пять рублей!..

Но прямых призывов к свержению власти Аверченко лично себе не позволял: они носили косвенный, зато неумолчный характер. Страницы журнала были заполнены фельетонами, опусами, анекдотами, вектор которых был направлен против самодержавия, как исторической власти, а девиз был один: «Так жить дальше нельзя!»…

Притом Аверченко в отличие от сотоварищей умудрился сохранить внешность совершенно неподвластного партийным течениям человека. Он благоразумно посещал мероприятия, куда вход либеральной публике был закрыт: может, чтобы набраться там впечатлений для новых сюжетов, на всякий случай, чтобы не попасть окончательно в опалу властям. Однажды он даже пришел на похороны видного петербуржца, известного своими «правыми» взглядами. Один из противников подал устную реплику, отметив этот странный визит. Аверченко печатно заверил, что на похороны автора реплики не придет…

Друзья-биографы написали, что у Аверченко постоянно допытывались, какого он направления. А он свою партийную принадлежность умело скрывал: «Однажды… один из маститых критиков, много пишущий, никем не читаемый, но сохраняющий авторитет благодаря своей высокоторжественной и солидной глупости, спросил его: „Скажите, Аверченко, какого вы направления?“ Арк. Тим. вдруг покраснел и заикаясь, обычное явление, когда он волновался, ответил: – По отношению к Вам и другим, лезущим с такими вопросами – совершенно обратного»…

Бесспорно, это был достойный ответ, тем не менее, у недоброжелателей были тогда подозрения, что Аверченко скромничал: на деле он был глубоко партийным и верующим человеком: его верой и партией был гонорар… Тариф построчной или штучной оплаты служил ему, как и многим другим сатирикам-юмористам, лоцманом в жизни, ориентиром в пути. Смех стал для него источником жизни и всех ее наслаждений:

«…Он хохотал, и вся страна, как эхо, Ликуя, вторила веселью короля».

Сначала его кампания хохотала над монархистами, «столыпинцами» и «черносотенцами», потом над кабинетом Коковцова, проторив путь к власти «временщикам», над которыми долго хохотать не пришлось: их быстро сменили большевики, давшие скоро понять, что шутить не намерены и что хорошо смеяться последним…

Итак, «приветствуя революцию» Аверченко совершенно не ожидал «Октября», но по старой журналистской привычке бросился слушать очередного вождя. В самом деле, что ожидал литературный вития под балконом с Ильичом, призывающим «грабить награбленное»? Случайно ли наш Аркаша там оказался? Неужели лишь для того, чтобы написать «Письмо вождю», ставшее впоследствии знаменитым? Или, может, задумка была совершенно иная – в духе всего предыдущего творчества, революцию призывающего и прославляющего?..

И разве не горечь обманутых и нелепых надежд в самом известном фельетоне Аверченко – «Дюжина ножей в спину революции»? Вчитайтесь в эти «интеллигентские всхлипы обманутого хохмача». При внимательном обзоре произведений этого, как писали рапповцы, «буржуазного гада» и всей «сатирической своры», каждый может отметить, что эти аверченки, андреевы, тэффи были попросту способные на все недоноски, танцоры на пепелище, несчастные трюкачи. Показательно, что фельетон про ножи понравился даже самому Ильичу, который похвалил его в «Правде». В самом деле, «мавр сделал свое дело…» и теперь смех генерального сатириконца походил больше на плачь. Эти стенания замечательным образом подтверждали, что большевики пришли надолго, всерьез, и что не позволят, как при прежнем режиме, безответно шутить над властями. И чтобы хохотать над последними, сатириконцам пришлось уезжать за рубеж…

Уже спасаясь от большевиков, где-то под Севастополем, наш весельчак попал на уходящий подальше от родных берегов миноносец, «на котором было, по его словам, три моряка, семь гимназистов и два испуганных человека. Аверченке предложили «пост» хозяина миноносца.

– Вот, знаешь, где я получил настоящее удовольствие! В течение двух дней я был заправским капитаном самого настоящего миноносца! Это, брат, тебе не фельетоны писать»…

Однако несмотря на бегство, писателя-юмориста было трудно заподозрить в скверном отношении к большевикам, скорее он был большевицкий полпред за границей, поскольку в отношении к новой власти в России он проявил должный пиетет и нейтралитет. Зато вскоре Аверченко опять процветает, колесит по Европе, издается на всех языках: «А теперь я гражданин мира – и страны мелькают передо мной, как придорожные столбы. Земной шар сделался мал. За последние 3 года он высох и сжался, как старый лимон». Только изредка сатирик сетует и тревожится о России, точнее о гонорарах, которые, увы, невозможно там получить:

«Сейчас получилось курьезное положение: иностранцы знакомятся с русскими писателями раньше русских. Я, например, написал комедию „Игра со смертью“ и она ставится на каких угодно языках, кроме русского. В России я не могу ее поставить. Почему? Потому, что советское правительство конфисковало в свою пользу всех авторских писателей-эмигрантов… Не обязаны же мы обогащать Третий Интернационал. Да вот вам пример: выпустил я книгу по русски: „Записки Простодушнаго“. А Госиздат сейчас же выпустил ее в России. А выпущу я книгу на венгерском или чешском языке – и спокоен. Хотя, некоторых и это не останавливает: мои рассказы в „Прагер Прессе“ на немецком языке переводятся некоторыми варшавскими газетами на польский, а бессарабскими русскими газетами с польскаго обратно – на русский… Когда это было видно, чтобы русского писателя переводили на русский язык?!».

Разумеется как и остальные собратья по цеху, Аверченко был отчаянный моралист. А где как не в изъянах человеческой жизни, таится руда для анекдотов, фельетонов и сатирических повестей?! Писатель-юморист, тем паче сатирик без «пережитков прошлого» или сохранившихся «кое-где еще недостатков» – как рыба на берегу. Вот и Аверченко принципиально было не так уж и важно, под чьим балконом стоять и чьи слушать речи – главное, чтобы было над чем посмеяться, чтобы не иссякал гонорарный родник.