Сергей Иванов - Противо Речия (сборник)

Когда он пришел восстанавливаться, я его не узнал. Вместо привычного расслабленного сибарита в кабинете стоял надломленный, осунувшийся человек с блуждающим взглядом и непрерывно дрожащими руками. Я подошел к нему, обнял, сказал что-то из серии «рад, что вы снова с нами», хотя нутром чувствовал, что в этот раз его механизм дал серьезный сбой. Так и вышло: «с нами» Почтеннейший пробыл совсем недолго – буквально несколько недель. Однажды он просто вошел ко мне в кабинет, устало положил на стол стопку уголовных дел, рапорт об увольнении и, бросив одну лишь фразу – «не тяну», даже не присовокупил к ней свое фирменное обращение. Впрочем, в тот момент я его точно не заслуживал – ни по одному из принятых человечеством критериев. После этих слов Почтеннейший тихо вышел, аккуратно закрыв за собой дверь. И, судя по всему, именно в этот момент маятник его фатума качнулся в мою сторону. Но я, точнее, то , что я представлял из себя, не могло – попросту было не способно почувствовать это.

Наступила смута 2005-го. По совокупности факторов (личностные издержки + аппаратные «доброжелатели» + статус сына «врага народа») я мгновенно попал в какие-то очень черные списки и, наскоро передав дела своему преемнику, вылетел с должности с существенным понижением, в одночасье потеряв все, чем дорожил тогда больше всего: статус, право посещения «высоких» кабинетов и свободу в выборе ролевой модели поведения. В итоге я сорвался, едва не потеряв семью, похоронив репутацию в крайне сжатые сроки и за малым не наложив кальку судьбы Почтеннейшего на свою собственную.

А еще через год Саня сказал мне, что Почтеннейший покончил с собой. Мол, снова запил, сошел с ума и повесился. Хотя, признаться, насчет второго я до сих пор не уверен, так как, возможно, в его ситуации это был самый взвешенный, единственно верный и смелый поступок. По крайней мере, я в свое время так и не смог нажать на курок, хотя очень даже планировал. Видимо, моя масса безысходности оказалась не столь критична, как у него.

На похороны я не поехал. Вместо этого наскоро стянул все, что было связанно с Почтеннейшим, в свою Сферу, прикопал и уничтожил, как мне казалось, мельчайшие улики преступления, которое я не совершал, но вину в совершении которого сейчас признаю полностью и безоговорочно, ведь не бывает случайных поступков, а тем более – случайных поступков без последствий.

…Наступает тот самый момент, когда Сфера начинает вселять ужас. Человек не ощущает запаха неба, не слышит ветра, ему кажется, что пространство неумолимо сжимается. На самом деле все по-прежнему. Просто он адски перегрузил ее – настолько, что для него самого в ней места толком-то не осталось. И здесь у него появляется четкое осознание простого факта, что вариантов дальнейшего развития событий всего два: либо как-то разгрузить Сферу, либо она просто разорвет его на части изнутри. То есть один вариант – из приемлемых. И человек начинает понемногу освобождать пространство, выбрасывая за пределы Сферы сперва незначительную мелочевку, а затем и куда более громоздкие конструкции, становясь при этом легче, чище, целостнее.

Мне как-то подумалось, что рай и ад существуют только для тех, кто в них верит. Для всех остальных существует особое пространство – небытие. Так вот, небытие и есть та самая Сфера, территория полного и всепоглощающего забвения. Твоего личного забвения, в том числе. Ведь нельзя омертветь наполовину – ты либо жив, либо мертв.

И пусть прошлое вонзает в тебя свои стальные когти, срывая лоскутами кожу, пусть вгрызается в сердце гигантским алмазным буром, пусть Сфера что есть мочи семафорит тебе, мол, давай, возвращайся – здесь тихо, спокойно и надежно…

Ты просто идешь вперед. Не вверх, не вниз, а по прямой. Расслабленно и уверенно. Совсем иного порядка вещи становятся для тебя действительно важными: то, чем ты живешь, то, как ты дышишь, то, кем ты себя ощущаешь.

И вот манящие, призывно пульсирующие огоньки Сферы растворяются в плотной, непроницаемой темноте.

Что дальше? Никто не знает. Но в любом случае ты сюда не вернешься.

Субъективное ощущение родины невозможно формализовать.

Невозможно объяснить, почему именно здесь, именно в этом месте твоя беспокойная, вечно рвущаяся куда-то душа вдруг смолкает, а сосуды заполняются теплой убаюкивающей безмятежностью.

Краски и звуки сразу теряют свою кричащую, агрессивную конкретность, становятся какими-то предельно аналоговыми, настоящими.

Ты не замечаешь, что ветхий допотопный диван, казавшийся таким огромным и удобным в детстве, на самом деле узок, скрипуч и горбат, не обращаешь внимания, что практически упираешься головой в еще недавно представлявшийся Эверестом потолок, а в некогда похожей на огромную поляну комнате в реальности едва ли разойдутся два взрослых человека. Пропорции здесь не играют решительно никакой роли, как и любые иные, имеющие значение лишь во внешнем мире факторы – все идеально синхронизировано с твоим мировосприятием, безупречно персонализировано.

Это – пространство твоего личного покоя и умиротворения. Это – твоя родина.

С каждой секундой скорость времени растет. Ты перестаешь, точнее, лишаешься возможности вести летопись собственной жизни.

Сначала выпадают отдельные дни, затем недели, годы.

В конце концов ты теряешь уверенность в том, что действительно прожил все это время, а не сжег его напрасно в топке безотчетного механического слалома.

Память заспамлена под завязку. Воспоминания раздражают – они отрывисты, эмоционально выхолощены, словно рекламные ролики. Факты, цифры, лица – ничего лишнего. И по сути – ничего.

Иногда, правда, откуда-то всплывают окрашенные сепией детские мемории, округлые и невесомые, как гелиевые воздушные шары…

Знаете, я бы многое отдал за возможность буквально на минуту задержать в сознании хотя бы одну из них. Не выходит.

А может, и не было никакого детства? Может, так было всегда?

Однако родина помнит все. Она бережно и надежно хранит артефакты твоего личного, экзистенциального, само-достаточного счастья – неожиданные и нелепые, на первый взгляд, предметы, однако именно в них спрятан код, активирующий те самые вожделенные детские воспоминания, в которых, если разобраться, и заключается большая часть смысла твоего существования.

…Прошло два с половиной года со дня смерти деда, а я, приезжая на родину, никак не могу свыкнуться с этим. Кажется, что он здесь. Нет, честно. Никакой метафизики, соплей и миндальничанья.

Я физически не могу привыкнуть к его отсутствию. Все его вещи здесь, на тех же местах, что и всегда.

Кажется, с минуты на минуту он приедет с работы, заботливо поставит «под навес» свою «веломашину» , войдет в кухню и скомандует усталым, чуть поскрипывающим голосом: «Ну что, матушка, давай исть». Он всегда так смешно говорит: «исть» вместо «есть». А бабушка начнет греметь тертой алюминиевой посудой и звать всех к столу.