Олег Копытов - Долгая дорога. Сборник рассказов

Жили в заброшенном доме на окраине пограничного городка. Как скот. Работали. Безмолвно. Как скот. Потом ломали камень в Деманше. Потом в Эльзас-Лотарингии… В России шла гражданская война. Вступиться за брошенных другим временем в другой стране было некому. В Эльзасе видели колонну молодых французов в кандалах. Местные сказали: эти парни пытались скрыться от мобилизации, тоже пойдут на каменоломни. Андрюха вздохнул: «Молодцы».

Три года назад пришел транспорт с русскими в Брест. Наконец в августе девятнадцатого в Марселе снова грузился русскими корабль. Около тысячи человек, собранные из остатков всех четырех воевавших во Франции, Сербии, Греции, Северной Африке русских бригад, всходили на борт «Петра Великого». Андрей Ермолов шел по трапу одним из последних; ноги плохо слушались, саднила и жгла кожа спины, вчера, измученные долгой дорогой, зашли в окраины Марселя, хотели пить, бросились к фонтанам на бульваре – французские жандармы и конвоиры на конях вовсю походили по спинам нагайками, поблагодарили за помощь на войне.

А родина встретила крайне враждебно. На пристани Новороссийска столпились офицеры в погонах с золотым шитьем, дамы в большущих пышных шляпках, пузатые в мешковатых костюмах штатские. Смотрели на заграничных русских солдат с любопытством. И… брезгливостью. В Новороссийск белый комендант корабль так и не пустил. Андрюха понял: здесь вот те, кто делит всех на две породы – белую и серую. Здесь – все прежнее.

Первого сентября остатки русского экспедиционного корпуса встречал Севастополь. Белогвардейским конвоем. Штыками провожала Франция, штыками встретила Россия… Снова – плац, муштра, зуботычины. Снова – армия… та, что была. Только офицеров больше. Намного. Каждый пулеметчик – капитан, а то и полковник. Туапсе, Армавир. В Армавире пьяный полковник средь бела дня схватил за груди барышню, стал платье рвать, хотел насиловать прям на скамейке; солдат из «французов» кованым прикладом винтовки без патронов – по фуражке… Сквозь белый верх – кровь и мозги. Солдата быстро расстреляли. Колонну «французов» – в Ставрополь. В бои с красными их не пускали, продолжали муштровать до изнеможения и агитировать до одури.

Андрюху схватил тиф. Болел свирепо. Даже в морге был. Спасибо санитару – как догадался, что живой… Оклемался.

Уходил из города ночью. Полгода по ночам шел по стране. Ночью – от патрулей. Белых, красных – любых. Бывал в хатах, где зайдешь, а на полу в луже крови кто-то лежит. Жена. Иль муж. А за пустым столом второй плачет. Жена иль муж. Каратели в хате побывали. Белые, красные – не важно.

Пришел на росстань возле своей деревеньки в августе двадцатого. Рожь высока. Немного июльскими ливнями побита. Отошел поглубже в рожь. Лег на землю. Цветочек-василек в зубы. Где был, сквозь что прошел – не думал. Лежал, спокойно улыбался…

По небу плыло облако. Большое, одно.

Бесценный дистиллят сновидения вновь подарил ему Крым. В этот раз Крым был уходящей далеко-далеко в море горой – Аюдагом, Медведь -горой. Спящий в море медведь пил соленую воду где-то очень, очень далеко – в лазурной бесконечности. А рядом с ним самим – он стоял на пустом травяном квадрате, – невысоким забором совершенного квадрата росли кусты роз. Бутоны были полураскрывшиеся – желтые, красные и фиолетовые. Щемящим предчувствием кого-то рядом ему казалось, что это он сам, только другой – молодой, лет тридцать – тридцать пять назад, и две красивые девушки, точнее, девушка и женщина, которые – где-то здесь , близ!, но не понятно где, – улыбались, но стеснялись, даже боялись его, а он – стеснялся и даже боялся их…

Ему редко что-то снилось. Вернее, сновидения посещали его часто, но он редко когда и редко что запоминал. Редкими были даже такие пробуждения, когда в первые минуты или даже секунды ты помнишь не сам сон, а только то, что тебе что-то снилось… Возможно, другие в таких случаях додумывают, дофантазируют от коротких и неясных очертаний сна. Но он сам себе отказывал в самой способности фантазировать, придумывать, сочинять… А главное, когда сон не успевал хоть маленькой капелькой соляной кислоты прожечь дыру, маленькую дырочку в хаосе инобытия сознания, уже на второй минуте пробуждения камешек, брошенный в ледяную шугу, камнем уходил на дно, а рыхлые твердые скопления на черной воде, восстанавливали тесноту и неподвижность…

Впрочем, он помнил, что ему в последние годы снился не только Крым, но и Москва и Петербург. Москва снилась огромным, огромным по длине своей и величине антрацитно-черных зданий обок, но при этом узким… и все равно огромным проспектом . А потом, с этого проспекта он попадал в какие-то каменные розовые терема, дерзкое и ироничное сознание сна с улыбкой шептало ему: «Это ГУМ!». А Петербург снился широчайшим, с рядами невысоких молодых кудрявых дубков и молоденьких же берез, солнечным, с проблеском голубой реки рядом бульваром . С другой стороны, там, где не блестела полоска голубой с искорками воды, стояли какие-то пряничные невысокие дома с крутыми колпаками крыш и ажурными – все в красных цветах, балконами…

Он никогда не был ни в Крыму, ни в Москве, ни в Петербурге.

Он жил в странном городе, странно взявшем себе имя казака и предпринимателя с авантюристской и в то же время с державной жилкой (такое бывало когда-то!) Ерофея Хабарова, который никогда в этом месте, где широкий, всегда спокойный, даже разлившись как море, Амур сливается с рекой поуже, но такой же величавой и тихой – Уссури, не был. Он жил в Первом микрорайоне – первом из микрорайонов всех сибирских городов, каждый из которых заимел в теплую социалистическую эпоху свой Первый микрорайон – до сего дня маленький, самодовольный и самобытный квадрат насестов-хрущевок, на сегодня густо заросший: летом – тенью, зимой – льдом, всегда – высокими деревьями и облупившимся пяти-шестислойным асфальтом тротуаров, плутавшими между этих серых коробок.

Ему было уже пятьдесят шесть лет. Странно, но он чем дальше, тем меньше ощущал такие солидные годы, чем дальше, тем больше ловил себя на том, что впереди ему отрывается что-то большое и почти бесконечное. Как неторопливому Амуру – Тихий океан. Причем сливающийся с небом. Космосом?

Нет-нет, он не впадал в детство. Мало того, чем дальше, тем хуже он помнил свои детские годы, мало того, когда вспоминал какие-то эпизоды, казалось, ему вспоминаются сны о другом человеке, почему-то, чьей-то прихотью переселенные в его уютный домик самобытия. А поскольку – шуткуя, прихотью, то ненадолго. Вот забежал соседский мальчишка, выбежал…

Например, тот мальчишка, кажется, шестиклассник, ну да, он сам, но все же – нет, кто-то другой, не чужой, но другой, тот мальчишка, который имел репутацию тихого, смирного, ничем не способного выделиться – кроме игры в шахматы, ну дак он же ходил уже второй год на секцию, в Дом пионеров, – который имел репутацию в классе невзрачную, да ладно бы, но он еще и был отличником, самая уничтожающая черта – что вообще с отличника можно взять! – но однажды пришел в ушитой рубашке. Были семидесятые годы, появилась мода – парням, юношам, даже мальчишкам – ушивать рубашки: брать на спине рубашки-сорочки два острых клинка складок и прострачивать их на машинке, потом заглаживая, отчего рубашка, как влитая, облегала тело… В тотальных условиях всеобщего дефицита советской поры, это было еще одним из самых невинных трюков тогдашней моды… Он пришел в ушитой рубашке, ждали когда откроют кабинет физики, весь класс сгрудился возле мрачных дверей закутка школы на минус полуэтаже, где был большой и навороченный еще и темной лабораторией кабинет физики, девчонки попискивали о своем в своем углу маленькой рекреации отдельно, а пацаны нашли тему – его ушитую рубашку. И тут Череп, Черепанов, он был тогда не просто лидером, он был тогда активным, шумным, лезущим во всё, стал деловито щупать его строчки на спине, приговаривать, что здесь не то и тут не так. Заключил: ты неправильно ее ушил. Не я ушивал! Ну и дурак тот, кто тебе ее ушивал. Это мама ушивала! Значит, мама твоя дура! И тут случилось то, что не ожидал никто. Прежде всего, он сам. Без раздумий и рефлексий он нанес не по-детски мгновенный сильный точный расчетливый удар Черепанову в лицо. Потом у него вспухла внешняя сторона ладони, возле костяшки безымянного пальца – в особенности. И еще удар левой снизу коротким крюком в живот. Остановился немного, но, не остыв, хотел продолжить… Короткого замешательства хватило, чтобы одноклассники облапали его со всех сторон, сковали в недвижности… Его статус тихони сменился на реноме пацана со сдвигом. Череп ему не мстил, но способствовал тому, что теперь с ним старались вообще не связываться, он же двинутый!..