Лариса Довгая - Сюита для колпасона с ансамблем. Рассказы и повесть

– Всегда неудобно себя чувствую, когда меня поздравляют с тем, что я – женщина! Скажи в ответ: поздравляю с тем, что вы – мужчина! Обидятся. А нас, значит, можно? Раз в году они это изобразят с притопыванием и прихлопыванием, а потом сидят на шее и грубят круглый год! Каковы лицемеры?

Расскажет ли мне сегодня что-либо о возлюбленном своем, вспоминая святых Аглаю и Вонифатия? Отпустила, де, любимого человека, теперь только душа его рядом…

Но ее развернуло в другую сторону.

– И что эти девочки выдумали? Роза Ефимовна, нуу, ты знаешь эту семью, обеспечены, но мальчики там почти все болезненные, сватает к тебе своего племянника Аркадия! Каково? Короче, отдам в хорошие руки с материальной поддержкой…

– Надеюсь, ты поблагодарила Розу Ефимовну?

– А тут Ниночка встряла в разговор, едва Розу Ефимовну не обидела! Говорит, у меня племянник в самом Внештрансе водилой работает. Пьет только дома, зарабатывает хорошенько, и, что важно, мужское здоровье ого-го!

– Надеюсь, ты поблагодарила Ниночку?

– Но тут встряла Викторовна! У них, в группе «Здоровье», весьма интеллигентный гуру. Все книги перечитал, все истолковывает. На баяне играет! Хлипковат, но какие-то мудреные гороскопы совпадают…

– Откуда столько барахла со сватьями и советчицами? Я и так живу хорошо, у меня все есть. Надеюсь, ты поблаго…

– А я еще круче! Сашенька Гришин уходит в запас и возвращается сюда, к маменьке Лидии Сергеевне. Звание! Квартира! Пенсия!

Она торжествует.

– Ах, Аглая, Аглая, и это не мой Вонифатий!

Она долго молчит, ставит на блюдечко допитую чашку.

– Права ты только в одном случае, если твой Вонифатий живым в сердце горит. Даже после смерти.

Опускаю глаза.

– Что происходит? Почему он не видит, что отдает меня на муку?

Припоминает что-то…

– Что мне в моем погибшем имени?.. Кляни меня, но не гони меня. Убей, но не гони меня… Так, кажется, у Тарковского… Так просто!

Ее слезы не капают, падают. Отвесно. Редкие. Крупные. Одна за одной.

Достаю НЗ – фляжку с коньяком. Подливаю в кофе. Только бы она выдержала это.

– До этого, оказывается, я всего лишь влюблялась…

– Ты помнишь тот год, когда этот мелкий глупец меня бросил? Ну, я еще ушла работать в котельную?

– Кажется, что-то было…

– Теперь я тебе говорю: радуйся! Безответная любовь – диамант преображения человека. Сначала погаснет страсть. Это – год, два, три. Но если ты рассмотришь и пронесешь сквозь сжигающую страсть саму любовь – станешь иной.

Смотри, сколько людей вокруг! Мельтешат, развлекаются, хотят спать, жрать, размножаться, не слишком утрудив себя, изворачиваются, лгут сами и оттого верят раскрашенным фальшивкам. И Бог смотрит на них. Достойны ли они огромного святого Дара? Нет. Поэтому любовь реже алмазов. И кому даровано – молчалив.

А желание обладать – из дешевых рекламных бумажек. И девицы попискивают «ах-ах, хочется и мне!» А все обмануты, потому что все навязано, чтобы сделать из нас обслуживающий персонал, производственный фарш. Зачем нам суррогатная морковка? Мы – настоящие, а любовь – тяжелейшее червонное золото награды за все предыдущее, за твою человеческую состоятельность.

Ты помнишь, откуда эта фляга? Твоя память ничего не говорит тебе? Эти дороги Чечни, расстрелы Абхазии? Вот это – правда. И это твое достоинство. Хотя мы женщины, сосуды слабые, хрупкие.

Но человек, не сдавший экзамен на звание «мужчина», не поймет, что есть истинная женщина! Вернется, – значит, достоин твоей любви и человек есть. А не смог взять эту высоту, то он всего лишь предлог, буквица на новом, чистом свитке, на котором ты будешь писать сама новые события своей жизни, вдруг вспыхнувшей всеми лучами, всеми красками, радостями, музыкой. Оглянись, сколько вокруг глухих и слепых? Они готовы принять фонарь за звезду! Теперь весь мир твой. Понимаешь? И твоя огромная боль будет иной. И, преображенная, ты увидишь, какое это счастье – нести любовь! Счастье и Крест. Солнце над головой твоей. Твое солнце!

С того момента, как в деревню провели свет и радио, все вставали по команде Москвы: в шесть утра динамики «Север» дружно откашливались во всех избах и тягучая мелодия советского гимна нарушала покой. Бабка, покряхтывая, сползала с печки, привычно крестилась на образа и принималась за наше нехитрое хозяйство: печку топить, пироги лепить, супу варить. Сердито говорила: «Спи, рано еще», – и выключала радио. Но мелодия была уже столь знакома и привычна, что даже подбирались слова к ее переливам: «Все будет как надо и даже получше, и дядя Лисей нам письмо принесет…»

– Ты утром поешь под радио? – Спросил как-то троюродный брат Юрка, его тоже родители оставили бабке в деревне, подавшись «на городские хлеба».

Хмыкнул на мое сочинение и выдал свое:

– Живем мы полезно, и путь наш железный, и дедушка Ленин нам жизнь указал…

Спорить с ним было себе на голову. Во-первых, он не умел слушать, считая, что раз он на целый год старше, то всякие мелкие сестренки просто обязаны думать так же, во-вторых, в политику в деревне не ввязывались, как никогда не спорили с парторгом Мурзаевым, послушают-послушают, да и спровадят. Это с председателем Климкиным спорили как хотели по всем делам хозяйственным, а потом провожали до порога уважительно. А вот про политику спорить было нельзя, таков был негласный деревенский закон. В-третьих, если с Юркой спорить, то он может просто не прийти к нам, а без него было скучно… И про железный путь он не просто так сочинил, мечтал, как вырастет, на железной дороге работать, да не кем-нибудь – машинистом. Намерение у него было серьезное и требовало соответствующего отношения:

– Я тебя на паровозе бесплатно катать буду!

Меня вечно смешили его девчачьи чулки на резиночках, но то, как он снимал валенки у двери и аккуратно завязывал никогда не забываемые башмачки из сукна «в Питере купленные», подходил к столу с шипящим самоваром и, отвесив бабушке поклон как хозяйке, солидно надламывал предложенный пирожок, вызывало уважение. Его привечали, и внеочередное угощеньице в виде конфет он получал всегда. Самому ему конфет не покупали: у его бабушки Нюры была самая маленькая колхозная пенсия в семнадцать рублей, отец «пил на заводе-то» и денег на сына не высылал, мать бросила отца, а заодно и сына, «смылась в севера с хахалем». Короче, Юрка был почти сирота, и потому конфеты предлагались, даже если они были последние перед праздником.

Но в этот раз конфеты были совсем не последние. Мало того, что тетка Антонина из Питера посылку к праздничку прислала, так и в сельпо товар завезли, почтальон Елисей привез на лыжах такую радостную новость. Завидев Елисея, старухи собирались в нашей избе: выспрашивали подробно, что за товар, сколь стоит. От чая Елисей не отказывался никогда, валенки он оставлял за порогом, чтоб «не нагрелись, да не посырели снегом», сидел в красном углу, раздавая деревенским корреспонденцию и заказанные маленькие покупочки – мыло, нитки, тетрадки для писем. Пил чай, а по доставке пенсии и «маленькую», рассказывал последние колхозные и районные новости. Декабрь вышел обильным на снег, дорожки на дальние деревеньки замело подчистую, и только Елисей на лыжах мог доставить туда и оттуда известие.