Игорь Буторин - Уроды. Повесть о любви

– Конечно, все от водки, – настроение Сереги приобретало все более философские мотивы. – Ну вот, если разобраться, так ведь это она вместе с тещей меня на стакан посадили. Выпей, зятек, ты у меня хороший. А моя, я сколько раз ей говорил, давай вместе, я из запоя выйду, ты только гостей не приглашай, ну месяц, или два, а там я бы выправился. Так нет, сука, заявила, что из-за меня, пьяницы, она свой образ жизни менять не собирается. Вот оно и пошло-поехало. Она с бодуна не болеет, здоровая стерва, а мне с утра хреново. Ну, там, пивка или еще чего, а, как говорится, сто грамм не стоп-кран, дернешь – не остановишься. Понятно, что к вечеру нажрешься, да еще и эта халда постоянно орет своим противным голосом. Хотя, если разобраться, то моя-то тоже уже на стакане, бабы они быстрее мужиков спиваются. Только она этого не понимает. Для нее я главный корень зла и беспробудного пьянства. Запои, конечно, частенько стали случаться. Ну, ладно, загрузил я тебя, давай лучше выпьем. Что делать собираешься?

От такого резкого перехода Кусков не сразу понял, о чем это его спрашивают.

– Черт его знает. Пенсия пока идет, правда, небольшая, но жить можно.

Серега посмотрел в окно и предложил:

– Может, тебе бабу завести? Они хоть и стервы, но и польза от них тоже есть: там пожрать-постирать могут и вообще… секс.

– Чего молотишь, кому сегодня инвалид нужен? Да и вообще, кому мы, живые уроды, кроме матерей, нужны. Они, как привыкли с детства сопли да дерьмо за детьми убирать, так всю жизнь и убирают, пока не споткнутся о край могилы. Я вообще жалею, что не погиб, мать бы десять лет назад отревелась, нынче в гроб спокойней бы легла…

Сказал это Кусков зло, поэтому Серега насколько это было возможно с уже затуманенным сознанием, попытался успокоить товарища:

– Не боись, если чего надо, я тебе помогу, буду заходить, проведывать. Что ты здесь один будешь киснуть. А я тебя с корешками познакомлю, ну там, когда бутылочку раскатаем, когда просто потрендим. Не боись, я тебя не оставлю, ты мой корефан! Давай за настоящую мужскую дружбу.

Еще выпили. Серега, накидавшись на старые дрожжи, уже сильно окосел и Кусков это понял по заплетающейся речи друга.

– Заходи, Серега. Всегда рад.

Но Серега вместо того, чтобы откланяться, просто стек на пол. Кусков ощупью обнаружил обмякшее тело школьного товарища, достал еще одну бутылку водки, выпил из горлышка и вновь затянул песню про комбата. Раздался стук по батарее.

Прошла неделя со дня похорон матери. Кусков даже пробовал приспособиться к одинокой жизни. Он, по сути, пытался вновь изучить квартиру. Если раньше ему все подавала мать, то теперь необходимое ему приходилось искать самостоятельно. А слепому это было нелегко. Если что-то падало на пол, то найти это, сидя в инвалидном кресле, было практически невозможно. Именно поэтому квартира скоро превратилась в форменный бардак. Опять же он порой забывал, что и куда ставил. Так однажды он почти час искал чайник. Потом нашел его в ванной. Беспомощность больше всего злила Кускова. Причем злился он на весь белый свет – на себя, на умершую мать, на соседку, которая долго не приходит, на правительство и собес. В такие минуты гнева он мог и сам запулить что попадало под руку, а потом долго это не вовремя попавшееся под руку, но нужное, искать.

Редко, но приходила соседка. Она терпеливо, но ворчливо собирала разбросанные вещи и домашнюю утварь, ставила все на положенные места. Однако Кусков не всегда догадывался, где эти «положенные» места находятся, и тогда снова злился, или плакал, или беспомощно скулил. Соседка Александра Семеновна приносила продукты, иногда суп. Когда она приходила инвалид молчал, а после ее ухода вновь превращался «в злого овоща», как он теперь себя стал называть.

После смерти матери, как ему казалось, его окружила липкая кромешная мгла. Если раньше, когда была жива мать, его окутывала ее любовь, ее разговоры, ее рассказы о том, что творится на улице, в магазинах и вообще в мире. То теперь, оставшись совсем один, он физически ощущал, эту темноту, которая заползала во все его существо, разъедая изнутри. Его слепота была не врожденной, а, если можно так цинично сказать – благоприобретенной, поэтому он плохо ориентировался даже в своей квартире. Комок в горле окостенел, и главное, что теперь постоянно занимало его сознание, была жалость к самому себе и злость на весь мир. Мыслей о том, что он сам виноват в смерти матери, Кусков старательно не замечал.

Так всегда бывает, что смерть близкого человека мы воспринимаем исключительно, как подлое предательство с его стороны. И плачем на похоронах от того, что нам жалко себя, брошенных в этом, как нам тогда кажется, несправедливом мире. А он – покойник, ушел от суеты и проблем и ему там уже хорошо. А нам остаётся весь этот огромный жестокий мир с его болями, разочарованиями и вечной суетой.

«Ну, вот, что теперь делать? Как жить?» – страх Кусков испытывал панический, на грани отчаяния, до тошноты.

Друг детства Серега больше не заглядывал, скорее всего, вышел из запоя и помирился с женой. Водка, которая осталась после поминок кончилась. О том, чтобы купить еще спиртного, соседка и слушать не хотела и Кусков целыми днями слушал радио. Но и оно не вносило в его темный мир хоть какую-то иную краску кроме черной.

Иногда Кускову снилась мать. Снилась молодой и красивой. Такой, какой он ее помнил с детства. Отца у него не было. Нет, он, конечно же был, но Кусков его не знал, тот ушел от матери, когда узнал, что она беременна. Дома не было даже его фотографии. Да и мать о нем никогда не вспоминала.

Выйти замуж снова она даже не пыталась, и всю свою жизнь посвятила сыну. Хотя, по мнению Кускова, она была очень красивой женщиной, и в детстве, во время их прогулок в городском саду, он часто ловил заинтересованные взгляды мужчин, которые те бросали в ее сторону. Но раз она так решила, что сама воспитает и поднимет сына, так и было, пока не случилось несчастье – сын стал калекой. И даже в этой ситуации она не падала духом, ухаживала за ним. Наверное, втихаря плакала. Однако Кусков ни разу не слышал горестных ноток в ее голосе. Она всегда излучала оптимизм и веру в то, что рано или поздно врачи помогут ее мальчику, и прозреть, и встать на ноги. Сердечный приступ перечеркнул всю их, пусть нелегкую, но устроенную жизнь.

Кусков теперь частенько плакал. Мысль о будущем вызывала у него тихую панику, и тогда он пел песню про батяню—комбата шёпотом и очень жалостливо. Комбатом ему виделась его мама, ее образ освящал слова этой песни, оттого и звучала она по-разному. Когда жалостливо, когда зло. Зло, потому что Кусков считал мать тоже виноватой в его ситуации. Почему умерла, оставив его здесь, на этом свете, таким никчемным, беспомощным и никому на фиг не нужным.