Иван Собченко - Колиивщина

Мелхиседек сжал полные губы, покачал головой.

– В том-то и беда наша, что очень плохо, – сказал он хмуро. – Униаты бесчинствуют. Попов православных выгоняют, палками бьют их, бороды в клочья рвут, закрывают церкви святые.

– И много их?

– С войском идут на Подольскую Украину, не признают привилегий, которые когда-то дали православным церквам короли польские. Монастырь наш хотели разорить. Не знаем, откуда и помощи ждать. Тщетна вся надежда людская. В Писании сказано: «Не надейся на князя, на сынов рода человеческого – в них нет спасений. На Бога положись».

– А своего ума держись, – бросил сердито Зализняк и громко крикнул: – Хлопцы, вон фигура виднеется! – дернул за поводья.

Конь пошел размашистой рысью.

Вскоре уже хорошо можно было разглядеть не только фигуру, но и двух дозорных возле нее. Через всю степь протянулась цепь таких фигур. Днем и ночью караулят возле них дозорные – одни внизу с лошадьми, другие – на верхушке дерева – осматривают степь. Заметит казак с дерева орду, подаст знак товарищу. Высечет тот огонь, поднесет пук соломы к просмоленной веревке. Все двадцать бочек со смолой вспыхнут сразу, от нижней до верхней. Дозорные с другой фигуры увидят тот огонь, подожгут свою, затем вспыхнет третья, четвертая… И пускай быстрее ветра скачут татарские кони, однако им не обогнать ни огня, ни убежать им от запорожцев, которые уже мчат из Сечи наперерез.

Максим помахал дозорным шапкой и повернул коня вправо, где в продолговатой долине, окруженной невысоким валом с частоколом, окутанный вечернею мглой виднелся редут. Зализняк подъехал к воротам и постучал нагайкой.

На минуту воцарилось молчание. Есаул высунул по плечи голову, обвел долгим взглядом оборванных, на плохих конях аргаталов. Он помолчал, словно обдумывая, что делать, для чего-то чмокнул губами и махнул рукою одному казаку.

– Открывай.

Миновав тонкое болото, Мелхиседек с монахами и Зализняк с аргаталами, въехали в Сечь. Никто, даже часовой, не спросил их, откуда они и зачем прибыли сюда. Он лишь скользнул равнодушным взглядом по всадникам и, перебросив ружье с одного плеча на другое, отступил с дороги… На улице не было видно ни души. Сечь словно вымерла.

– Братчики после обеда отлеживаются, – бросил Жила.

Уже в самом конце Гассан-Баши – сечевого предместья – прибывшие встретили большую толпу людей.

Это были похороны. Певчие, состоявшие только из мужчин – преимущественно старых казаков – пели глухо и негромко, словно нехотя, и, казалось, будто все были простужены. Сразу за гробом шел поп, позади него усатый седой запорожец нес большую чару с горилкой.

– Не будет удачи, – сказал один из аргаталов и снял с головы шапку. – Мертвеца встретили. Братчику, – наклонился он с коня к одному из запорожцев, – кого это хоронят, что так много людей, может куренного?

– Какого там куренного, – ответил запорожец. – Может, знал Василия Окуня из Белоцерковского куреня?

– Не знал. Отчего он помер, не татары ли подстрелили?

– Окунь несколько лет из куреня не выходил. Ему уже, кажись, за восемьдесят было. Захотел в последний раз верхом проехать. Видно, чуял уже смерть свою. Сел на коня, конь на дыбы, и дед с него. Мы к Окуню – готов. Где уж там ему было удержаться на коне.

Аргатал не стал слушать дальше разговорчивого запорожца и пришпорил коня. Когда он догнал своих, один их монахов, все еще оглядываясь на похороны, спросил:

– Для чего чару за гробом несут?

– Знаете, пьющий был казак. Разве вы никогда не видали такого, ваше преподобие? Нет? Когда непьющий умирает – хоругвь белую несут за гробом. Однако редко такое приходится видеть.

Мелхиседек хотел что-то сказать, но Зализняк выровнял коня и показал нагайкой на улицу, отходившую в сторону.

– Вам сюда, никуда не сворачивайте, улочка прямо к монастырю приведет. Да вон и колокольню видно – церковь рядом с монастырем.

Мелхиседек повернул коня. Узенькая улочка действительно привела к монастырю. Монахи сошли с коней. Ведя их на поводу, вошли в монастырский двор.

Передав поводья монаху, и спросив какого-то послушника, где помещаются комнаты игумена, Мелхиседек направился к деревянному домику около ограды. Сечевой игумен встретил Мелхиседека очень приветливо. Расспрашивая о дороге, засуетился, сам собирая на стол. Потом угощал гостей со свежими ароматными просфорами, однако, чтобы не показывать себя невежливым, о цели приезда не спрашивал. Послушав Мелхиседека, стал говорить сам: о своем монастыре, о татарских набегах, сетовал на соборного старца – начальника церковных служителей на Сечи, рассказал, как попал сюда. Он принадлежал к тем людям, которые больше любят рассказывать, нежели слушать, и наилучшим собеседником считают тех, кто слушает их, не перебивая. Мелхиседек не прерывал. Он сидел молча, ощупывая игумена своими колючими глазами.

«Нет, на него положиться нельзя, – наконец, решил он про себя, – никчемный человек». И вслух сказал:

– Зело интересные вещи рассказываете. Я еще вечерком зайду к вам, если не возражаете. Кошевого бы мне повидать. Еду я из Петербурга, удостоила меня государыня грамоту передать ему.

– Может, что про наш монастырь? – насторожился игумен.

– Сам того не ведаю, запечатана грамота. Только я нахожусь в сомнениях, чтобы про монастырь в ней говорилось. Где сейчас кошевой?

– Вряд ли вы застанете его дома. Собирался он сегодня куда-то, будто в зимовник свой. Завтра после утрени отдадите, он будет в церкви.

– Не проспать бы, утомился немного, – зевая и поглядывая на дверь соседней кельи, молвил Мелхиседек.

– Не беспокойтесь, – замахал руками игумен, – я скажу пономарю, он разбудит. Пойдет подымать кошевого и к вам зайдет. Вы, я вижу, отдохнуть хотите с дороги. Прощу вот сюда, до вечера еще успеете отдохнуть.

Проснулся Мелхиседек перед заходом солнца. Взял в руки высокий, похожий на меч посох, отправился осматривать Сечь. Сечевой хотел, было, дать в провожатые кого-нибудь из прислужников, но Мелхиседек отказался.

По улицам тут и там слонялись запорожцы. Одни проходили быстро, очевидно, спешили по каким-то делам, другие же – а таких было большинство – бродили без дела от куреня к куреню, от одной группы к другой.

Держась рукой за тын, отыскивая место посуше, Мелхиседек добрался по размокшей грязной улице до майдана. На краю майдана стояли в ряд несколько шинков. Приземистые, покосившиеся, они глядели своими подслеповатыми окнами в землю, как будто стыдясь посмотреть в глаза прохожим. Каждый навес поддерживали два трухлявых столба, отчего шинки походили на нищих, которые, опершись на палки, выстроились возле церковных ворот. Около второго от края шинка Мелхиседек заметил порядочную толпу запорожцев. Они стояли полукругом около завалинки. Посреди толпы сидел слепой кобзарь с сизоватым двойным шрамом на лбу. Около него, поджав под себя ноги, примостился мальчик. Кобзарь качал длинной седой бородой, перебирая сухими руками струны почерневшей от времени кобзы. Кобзы почти было не слышно – ее заглушали сильные казацкие голоса. Мелхиседек прислушался. Чтобы лучше разобраться, о чем поют запорожцы, он обошел лужу и приблизился к толпе. Запорожцы, обнявшись за плечи, притопывали ногами, громко пели.