Иван Собченко - Колиивщина

Когда кобзарь закончил петь, Мелхиседек решил идти дальше, но куда – не мог решиться.

– Ваше преподобие, – внезапно услышал он сбоку. Мелхиседек обернулся. Возле него стоял Зализняк.

– Хорошо, что доброго человека встретил. Вы бы мне указали дорогу в монастырь?

– Заблудились? Вот так через майдан идите.

– Разве я этой дорогой сюда пришел?

– Вероятно. Пойдемте со мной, я провожу вас, – предложил Максим.

Они пошли рядом.

– Не думаешь на Сечи остаться? – после некоторого молчания спросил Мелхиседек и остановился перед лужей, отыскивая глазами место посуше.

Зализняк указал на чуть заметную тропинку между двумя колеями.

– Сюда идите. – И, помолчав, добавил: – Оставаться мне здесь не хочется. Да и незачем.

Мелхиседек осторожно двинулся вперед, ощупывая посохом дорогу.

– Куда же ты поедешь, снова к какому-нибудь наниматься?

– Выходит, что так. Куда-нибудь да поеду. Была бы спина, а дубина найдется. Скорее всего, вернусь в родное село.

Мелхиседек вышел на сухое место, немного подождал Максима, пошел рядом. Ему все больше и больше нравился этот аргатал. Нравилось его открытое, смелое лицо, приятная, хотя и скупая улыбка, нравилось и то, как рассудительно он говорил, как внимательно вслушивался в речь собеседника.

– Слушай, а не пойти ли тебе в монастырь? Там никто не будет измываться над тобой: перед Богом – все равны. Поработаешь на монастырском дворе, понравится – в монахи пострижешься. Ты говорил, что не женат. А не захочешь постричься – сможешь пойти, куда сердце влечет, никто тебя задерживать не станет.

Максим задумался.

«Ей-ей, правду говорит игумен, – размышлял он. – Перед Богом все равны. А разве нет?»

– О! Максим! – прервал его мысли встречный казак. – Здоровый будь! Откуда? Каким ветром?

– Суховеем, – ответил Зализняк. – После расскажу.

Запорожец, видя, что Максим с монахом, не стал задерживать его.

– Заходи сегодня вечером в наш курень, – пригласил запорожец Максима.

– Ладно, Данило, – кивнул головой Зализняк, – зайду. И подойдя к Малхиседеку, сказал: – Подумаю, ваше преподобие, может, и приду. Оно на месте виднее.

– Ты грамотный? – немного погодя, спросил Мелхиседек.

Зализняк покачал головой.

– Некому грамоте учить было. Отец немного знал грамоту, да где ему было со мной морочиться. Крестный обещался, у него и часослов, и псалтырь были, и еще какая-то книжка, октоих, или как-то так. Да вскорости помер.

Они дошли до монастыря. Мелхиседек попрощался и пошел в монастырский двор. Но вспомнив что-то, остановился у калитки.

– Домой скоро едешь?

– Через неделю, а может, немного позже, – не сразу ответил Максим.

– Давай вместе поедем, сподручнее и веселее. Дорога далекая.

– Отчего же, можно, – согласился Максим.

Мелхиседек прикрыл за собой калитку.

Со двора долетел приглушенный бас – Мелхиседек уже с кем-то разговаривал.

Зализняк, пристально всматриваясь перед собой – уже были сумерки – пошел к Тимошевскому куреню, где остановились аргаталы. В курене был один Роман.

– Ты что это так рано спать улегся? – толкнул его Зализняк.

Роман поднял голову, потер рукой открытую грудь.

– А что же больше делать?

– Горилку пить. Пойдем в гости к стойловцам, приятель мой давний, Данило Хрен, там, приглашал.

– В гости я всегда готов. – Роман долго возился в углу, отыскивая шапку. – В шинок будем заходить?

– Зачем?

– За горилкой, – ответил Роман.

– За горилкой? Не нужно. Все равно одной квартой всех не напоим, да тут так и не заведено. Они сами угостят. Не зря говорят, что на Запорожье бывает два дурня: первый, кто пришел в курень голодный, а второй, кто ушел оттуда не пьяный.

На пороге куреня старый, немного сгорбленный, но еще крепкий еврей брил запорожцев. Захватив в пригоршню оселедец, он вертел голову запорожца то в одну, то в другую сторону, дергал кверху, задирал назад, а тот красный, словно из него тянули жилы, кряхтел, сопел и тихонько поминал черта.

В просторном курене, аршин сорок длиной, людей было немного. В противоположном от двери конце, ближе к кухарской половинке, горели две свечки, около них на перевернутой вверх дном бадье стояло ведро с медовой варенухой. С десяток запорожцев по очереди черпали ковшом. Закусывали вяленой таранью, лежавшей тут же, на бадье.

– Будь ты неладен, всегда так: когда дома пообедаешь, и тут зовут, – воскликнул после приветствия Роман. – И не просите, не сяду, – он уже сидел по-татарски, поджав под себя ноги. – Что ты припал как вол к луже! – толкнул Роман высокого запорожца и потянул руку за коряком.

– Ух, матери твоей дуля! – довольно крякнул, хлопнув его по спине, здоровенный носатый запорожец. – Бойкий ты, и говоришь складно.

– Максим, чего стоишь? – сказал Данило Хрен, приглаживая неровные усы. – Садись вот тут, рядом со мной.

– Чего это у тебя левый ус наполовину короче?

– Порохом спалил. Костер раскладывал. Такие были усы.

– Хоть бы подрезал…

– Короткие будут совсем. Потерплю, он скоро отрастет.

– Поспеши, Максим, – протянул ему коряк Роман, – а то сам выпью.

– Этот выпьет, – показывая большие крепкие зубы, засмеялся носатый. – Истинный казак. Знаешь, как когда-то бывало, в сечевики принимали? Не слышал? – Рассказчик поудобнее уселся, пососал трубку. – В первый день берут казака запорожцы на сенокос. Сами возьмут косы – и на луг. А ему кашу поручают варить. «Крикнешь, – говорят, – с могилы, когда будет готова». Сварит тот кашу, выйдет на могилу, и начинает кричать. Запорожцы лежат себе поблизости в кустах – и ни гугу. А у того каша уже пригорает, он чуть не плачет. Так вот и сгорит каша. Вернутся и прогоняют его. А иной зайдет на могилу, позовет раза два, а потом плюнет и вернется к казанку. «Ну, вас, – скажет, – ко всем чертям, кабы были голодны, сами бы пришли» – за ложку и садится есть. «О, это наш, – говорят, – этого можно принять, человека по еде видно».

– То когда-то было… – бросил Жила.

– Было. А теперь…

Носатый запорожец мотнул рукой.

– Перевелась Сечь. Видно, скоро ее совсем разрушат. Царицыны люди все здесь околачиваются, одни ее указы какие-то возят, другие в пушки заглядывают да челны щупают, а третьи, черт бы их побрал, так и вовсе не знают, зачем толкутся. Не та Сечь, не та. Даже татары не те стали. Не разберешь – мирные они или немирные. Едут к нам с товарами, а мы к ним: до чего дошло – накидываемся друг на другу.

Максим подержал коряк в руках, выпил варенуху и молча повесил коряк на бадью.

– Почему мало пьешь, сам говорил дорогой, что хочешь напиться? – удивленно поднял брови Роман.

– Хотел, да уже расхотел.

– Не разберу я тебя, Максим, – Роман оборвал кусок тарани, пососал и снова положил на цебер. – Чудной ты какой-то. Иной раз привередничаешь, да только не должно бы этого быть. Откуда бы взяться этим прихотям?