Лев Клиот - Сфера (сборник)

За глаза курсанты пренебрежительно звали Александра Петровича Сашкой. По службе обращались: «Товарищ старший сержант», а в близком общении, в курсантском кубрике могли бы по-свойски называть Петровичем, командиром или, более уважительно, по имени-отчеству. С другими младшими командирами так и было. Но Степанов своим так и не стал, и уничижительное «Сашка» стало печатью, приговором курсантского сообщества по отношению к этому человеку.

Сёмка на первом курсе, только начиная вникать в армейские законы сосуществования, попал под луковое обаяние сержанта. Поначалу ему показалось, что надо принять такую норму поведения, предложенную служивым человеком. Тот был старше на семь лет и пять лет уже носил погоны. В общем, как-то раз уступив просьбе облапившего его Степанова, постирал он после отбоя ему гимнастерку и, уже выкручивая ее перед тем, как повесить сушиться, вдруг ощутил такой стыд, такое навалившееся отвращение к себе, что прошел через всю казарму к Степановской койке и бросил эту мокрую гимнастерку прямо в большое розовое лицо сержанта.

Сашка вскочил во весь свой голый рост – он имел привычку спать без одежды и всех поражал своим контрастирующим с огромным телом микроскопическим членом. При одном взгляде на него вовсе смешными выглядели хвастливые рассказы о многотысячных его победах на бабском направлении.

Сёмка приготовился к серьезному противостоянию и просил боженьку не дать его гневу вырасти до опасного напряжения. Он к тому времени уже придумал разные, хоть и похожие друг на друга мантры, снижающие, как он надеялся, силу его возмущения – правда, как правило, помощи от них было чуть. Но голый сержант, быстренько осмотревшись вокруг и оценив степень «поражения» в смысле свидетелей происшествия, убедился, что все мирно спят. Он тихо отдал приказ Сёмке лечь в койку, а сам унес гимнастерку в сушилку.

Несколько дней ничего необычного в Сёмкиной жизни не происходило. Но он был уверен: Сашка так просто этот его поступок не оставит. Все началось штатно на утреннем построении. Степанов почти дружески пожурил Семёна за плохо вычищенные каблуки его яловых сапог и назначил один наряд вне очереди. На это никто не обратил внимания – обычное дело. Но с этого первого наказания Сёмкина жизнь с каждым днем становилась все невыносимее.

Участившиеся наряды, замечания, выговоры превратили его в этакого маргинала-неудачника. Степанов наказывал его продуманно, по-иезуитски подгадывая очередной наряд к праздникам, часто лишая возможности пойти в увольнение. Бессонная ночь перед экзаменом или зачетом, проведенная за чисткой картошки на кухне, отражалась и на успеваемости, предоставив Степанову дополнительные поводы вымещать на Шлосберге свою злобу. Его бесило то, что остальной личный состав к Сёмке относился с большой симпатией. Несмотря на всё давление помкомвзвода, Шлосберг, в прошлом капитан команды КВН в своей школе, организовал Театр юмора и солдатской сатиры, привез в училище девчонок из местной театральной студии, сам придумывал сюжеты для пьес и был принят местной публикой под аплодисменты.

Александра Петровича это теплое отношение к Семёну бесило все сильнее, и он сумел сплести такие сети несчастному, что в первый отпуск, которого все первокурсники ждали, как величайшего праздника: увидеть маму, показаться в военной форме своим одноклассникам и девчонкам, конечно, в первую очередь – почти все переписывались с кем-нибудь из прошлой школьной жизни.

Вот в этот первый отпуск Сёмка не поехал – остался в казарме. Сашка попрощался с ним при свидетелях, посочувствовал и попенял за плохое поведение на прошлой утренней зарядке: плохо, мол, портянки заправил в сапоги и натер ноги, – и закончил глумливо: «А если бы это случилось в бою?».

Весь отпуск, долгих три недели, перед Сёмкиными глазами стояла эта Сашкина ненавистная рожа. Но он терпел – так глубоко в нем сидело уважение к армейскому уставному устройству службы. Ему, мальчику из домашнего маминого уюта, казалось, что он более других должен проявлять стойкость характера, вопреки всем сложностям этого уклада, противоположного его прошлой жизни.

И все-таки обида жгла невыносимо. Он скорее переживал не за себя, а за маму и отца. Они точно не заслужили этого наказания разлукой. Но в увольнения за эти несколько недель он ходил свободно. Ротный и командир взвода отнеслись с полным сочувствием к его беде: они понимали, что в отпуск его не пустил коварный помкомвзвода, но ничего с хитрым сержантом поделать не смогли.

Правда, нет худа без добра: за эти три недели Сёмка близко сошелся с одной из участниц их театральных изысканий, Ирочкой Нежиной. Умная, начитанная девочка стала его спасением в эти дни. И настоящим спасением она вскоре окажется в последующих событиях совсем иного, зловещего толка.

Курсанты возвращались из отпуска, перебивая друг друга, шумно обменивались впечатлениями, угощались привезенными деликатесами: салом, колбасой, консервами, домашней выпечкой. Сёмку угощали особенно щедро, словно испытывали перед ним вину за то, что не отстояли перед сукиным сыном Степановым, и все наперебой приглашали к спонтанно организованным столам. Он с удовольствием напробовался всех этих замечательных вкусностей и в конце концов почувствовал, что больше ни куска проглотить не сможет. Есть после нехитрого курсантского пайка хотелось всегда. На присылаемые от родителей скромные десять рублей много не нагуляешься – пять-шесть походов в местный буфет, и все. Так что поддержка друзей сильно порадовала Сёмку. Настроение не испортил даже появившийся позже всех Степанов.

Сержант разбудил Сёмку в два часа ночи, растряс крепкой рукой и приказал пройти в каптерку. Сёмка со сна вскочил, стал натягивать на себя форму, но Степанов каким-то необыкновенно ласковым тоном остановил:

– Да не одевайся. На минутку – разговор есть.

Семён почувствовал, как сильно от сержанта несло спиртным, перемешанным с луковым духом. Степанов лук употреблял практически вместо хлеба: что бы не попадало к нему в рот, исключая разве что пирожные, сопровождалось луковицей.

Сёмка, так и не надев форму, босиком, в трусах и майке, переступил порог каптерки. Старшина оставлял сержантам ключи от своего хозяйственного помещения на всякий случай – мало ли что может понадобиться в его отсутствие. Степанов усадил Сёмку на табуретку у стола, пододвинул к себе другую, сел напротив, совсем рядом. На столе водка, сало, аккуратно нарезанная домашняя колбаска, пирожки, – столько всякой еды, что у Сёмки, несмотря на вечернее хлебосольство, потекли слюнки. Степанов наполнил две граненые стопки, подержал обе в руках и, протягивая одну Шлосбергу, начал: