Андрей Цунский - Горячая вода

– Да… Тогда, может, все и к лучшему, не расстраивайся, Лева. Но она обещала сегодня нам позвонить из Москвы. Может, передать ей привет или как-то сказать ей, ну, что ты ее вспоминаешь, не забываешь…

– Да не нужно, сами подумайте… Сколько таких Лёв у нее было…

– Ну да, – хитро улыбался папа, – включая Венецианских!

– Так и я про что… Тем более… – грустил дядя Лева, и глаза его устремлялись в печальную даль, ограниченную краем площадки, где мы обычно играли в футбол. – Знаешь, ты ей просто скажи – передавал привет один из ее давних поклонников. А имени просил не называть. Зачем. Прошлого не вернуть…

К этому моменту папа мой еще мог сдерживаться, но профессор уже был близок к истерическому смеху, поэтому достал носовой платок и начал сморкаться в него насухую, минут через пять отрывая его от носа ровно настолько, чтобы сказать: «Ох, и сквозняки же у нас дома…» – и снова зарыться в клетчатую ткань почти всем лицом.

Если бы разговор продолжился еще пять минут… Но тут раздался рев подъехавшего грузовика с высоченными бортами, и очередь проснулась, каждый поднимался наверх, по-ленински поднимал руку и бросал в кузов мешок с мусором или опустошал туда помойное ведро. Спускались с трибуны по второй лестнице очень быстро, потому что сзади напирали другие жильцы, и внизу выяснилось, что профессор Гроссман уже куда-то исчез.

– А где наш Гиппократ? – весело спросил дядя Лева.

– Да только что был здесь… – отвечал папа уже на последнем пределе выдержки.

– Ладно. И я побегу. Сегодня «Торпедо» играет с киевлянами… Минут десять осталось. Пока. Ой, пока, Андрюха!

– До свидания, дядя Лева, – спокойно прощался я, поскольку не понимал смешной стороны разговора.

Лет через пять-шесть я как-то вспомнил этот день, когда трибуну сносили. Ее раздавили бульдозером, это место заасфальтировали и поставили туда железные контейнеры для мусора – приходи, когда хочешь… Дома я рассказал, отчего смеюсь и не могу остановиться.

А годы спустя, когда я сам познакомился с Аллой Ефремовной, я не удержался и рассказал ей эту историю. В результате она, вдоволь насмеявшись, надписала какой-то журнал: «Моему нежно любимому и верному рыцарю Левушке с самыми романтическими воспоминаниями о незабываемых днях!» Журнал я отдал папе, тот посмеялся и отдал журнал профессору Гроссману. Вечером Гроссман позвонил и позвал папу выпить коньячку. Папа вернулся поздно, и когда мама осуждающе на него посмотрела, сказал только одно слово:

– Баттистини!

Тут уж несколько минут без перерыва хохотали мы все втроем.

Только просмеявшись, мама наставительно выдохнула:

– Бедный Левка! Сволочи вы! – Но снова прыснула и смеялась почти полчаса.

Если речь заходит о кино, дядя Лева всегда напоминает: «А уж если говорить об итальянцах, не забудьте и Баттистини! Великий мастер!» Мы знаем, что это случится, и замираем заранее.

И сейчас не очень-то заставишь детей мыть посуду. Даже посудомоечная машина требует всякой химии, тарелки нужно очистить от остатков еды, а кастрюли и вовсе нужно драить вручную, как и пригоревшие сковородки. А тогда… О!

В комплект для мытья посуды входили обязательно чайник, хотя бы одна чистая кастрюля, тазик, тряпка номер один и тряпка номер два, ершик для мытья кефирных бутылок (молока и прочего в бумажных треугольничках у нас не продавали). Греешь чайник и кастрюлю, смешиваешь в тазике воду до терпимой температуры, мылишь тряпку номер один хозяйственным мылом или мажешь пастой «Санита» (кто помнит эту пасту, тот поймет меня). И моешь все на первый раз. Чайник на это уходит полностью. Затем все споласкиваешь холодной водой, ошпариваешь кипятком из кастрюли, чтобы отбить запах «Саниты» или того же мыла. А еще надо чистить и драить плиту, вытирать со стола… Потом очистки картофеля и овощей вместе с тем, что осталось в тарелках, нести в пакете на лестницу и выкидывать в эмалированное ведро с крышкой и надписью: «Пищевые отходы». Ведра благоухали между каждым этажом, тараканы не переводились, а свиньи или кому это там предназначалось, судя по магазинным мясным отделам, так и не ели эту дрянь. И попробуй только бросить в ведро газету! Уборщица по номеру квартиры на газетном уголке (их надписывали на почте) вычисляла, как Шерлок Холмс, кто виноват, и устраивала скандал на весь подъезд. Так что процедура была неприятная и длинная.

Понятно, что у всех вызывали черную зависть те соседи, которые ухитрились пробить себе установку газового водогрея. В нашем подъезде был такой один – дядя Эйно.

Дядя Эйно был учителем физики, офицером, театральным актером и, наконец, режиссером на телевидении, где работала и моя мама. Родился он в городе Соликамске, куда попали его финские родители, приехавшие из Америки строить социализм. О таких людях потом напишет большую и печальную книгу Арви Пертту, кстати, и сам сын прекрасного писателя, Пекки Пертту. Родители Арви – из обычных финнов, которые тут и жили. Но Укки Пекка – «дедушка Пекка» – имел мужество встречать из ссылок и потом дружить с выжившими измученными людьми. А они, эти американские финны, ехали сюда с возвышенными целями, с широко распахнутыми глазами – сначала от радости, а потом от ужаса…

Дядя Эйно был из везучих. Его родителей реабилитировали при жизни. Правда, они потом недолго прожили. Однако им успели дать жилье в нашем доме, а это было уже достижение. Мы жили прямо под его квартирой. Для старого своего отца, очень больного и едва ходящего, дядя Эйно и вытребовал газовую колонку. Но ему она послужила недолго. Отец умер, а колонка осталась…

Дядя Эйно чудом уволился из армии, будучи офицером. Пока родители сидели, его пожалел какой-то чин, которому понравился мальчишка, хорошо говоривший по-английски и по-фински, и умудрился запихать в Суворовское училище, откуда прямая дорога была в пехотное ВВУ Так и оказался плохо говорящий по-русски и заикающийся парень командиром взвода в пехотной части. И вдруг – чудо! Впрочем, чудо было несложное – среди его вещей была семейная Библия. Кто-то стуканул, и если прежде его рапорты с просьбой об увольнении в запас неизменно заворачивали, то после такого дела его сразу вызвали в политотдел и подозрительно вежливо предложили уволиться. Когда он согласился, начальник штаба полка даже выпил с ним литр спирта, и на следующий день армия и дядя Эйно расстались ко взаимному удовольствию. А вот то, что родителей освободили и мать послала ему несколько семейных реликвий, – это уже было чудо настоящее.

О финнах есть несколько стереотипных и неверных мнений. Все, кто их не знает, считают, что они поголовно пьяницы и абсолютные молчуны. Это неверно. Среди тех, кого я знал и знаю, встречались и любители выпить, и неболтливые люди – это верно. Но есть и болтуны, и шутники, и трезвенники. Что отличало их всех – любовь к порядку и уюту. У дяди Эйно дома росла самая настоящая береза, дверь-купе в гостиную ездила на роликах вбок, свой первый телевизор он собрал и спаял по схеме сам… После театра (как он туда попал, я уж и не знаю, не стану врать) он оказался на телевидении и к тому времени довел до совершенства русский язык, даже поборол заикание, а говорят, это очень трудно. Он вел телеуроки физики в костюме то Ломоносова, то Лавуазье, то в парике и с усами Эйнштейна.