Андрей Цунский - Горячая вода

Покаюсь – я так и не читал «Трех мушкетеров». Мне скучно их читать! «Граф Монте-Кристо» действует на меня как снотворное. Хуже алгебры. Уж если выбирать, то Толстой куда интереснее. «Севастопольские рассказы». «Война и мир». Госпожа Бонасье – дура, то ли дело Анна Михайловна, особенно в сцене с мозаиковым портфелем!

Мы идем в тишине мимо папиных любимых мест. Спускаемся вниз, к бесконечному озеру. Но до берега не доходим. Рядом с Публичной библиотекой – бассейн.

Двести метров ногами, двести – руками, двести – с доской торцом вперед, четыреста – комплексное плавание, четыреста – на количество гребков, двести – на спине… Тысячи три метров за тренировку к концу моей спортивной карьеры едва набиралось. Папа не может понять, почему я настолько равнодушен к спорту.

Мои одногодки хвастаются разрядами. Я даже стараюсь – да не выходит. Я не о том думаю.

Без пятнадцати восемь я вылезаю из воды и, бегом одевшись, лечу в кафе «Молочное». Каша, какао и блины. Оттуда – в школу. Глаза у меня красные, как у кролика, – я ненавижу очки для плавания. У меня самая короткая в классе стрижка. И туристические ботинки на рифленой сантиметровой подошве, кожаные, с красными шнурками. На втором уроке я периодически задремываю. Мне попадает.

Честно скажу вам – я двоечник. Точнее, троечник. Мама и папа пугают меня словом «ПТУ». «ПТУ» пугает и меня самого – там будут учиться многие из тех, с кем я занимаюсь спортом.

Чтобы я не болтался, папа устроил меня три раза в неделю заниматься еще и баскетболом. Папа. Прости меня! Ты ни в чем не виноват. Я и до этого считал, что баскетбол – идиотизм, что пробежать, проплыть быстрее или что-то метнуть дальше – невеликое достоинство. Апофеозом стали мои занятия боксом. Через месяц моих занятий мама встретила тренера, и тот выдавил из себя, долго выбирая слова: «С тех пор как Андрей появился в нашем… коллективе… интеллектуальный уровень ребят значительно вырос». Я как раз попал на сборы. Народ скучал и по ночам маялся дурью, и чтобы не приставали, я рассказал им «Мастера и Маргариту» наизусть. В городе нашли у кого-то редкую по тем временам книгу и проверили. Все оказалось точно.

За мной накрепко и надолго утвердилась репутация придурка. Из-за ботинок у меня кличка Турист. Из секции бокса тренер вежливо порекомендовал меня… ну… я туда больше не ходил.

Мало мне было Туриста. Я таскал учебники в стандартном школьном портфеле, и ребята, учившиеся годом старше, прозвали меня Инженер. Меня стали бить. Не то чтобы сильно, но унизительно и подолгу, большими компаниями. Одноклассникам было похрен веники, с ними тоже как-то не сложилось. Рассчитывать было не на кого.

Перейти из кабинета в кабинет стало проблемой. Всюду раздавалось радостное: «Инженер!» Мой портфель отнимали, пинали ногами, бросали в окно, а на улице – в лужу. Я вечно получал замечания за отвратительный внешний вид и грязь в тетрадях и учебниках. Следом за старшими меня начали дразнить младшие. С отчаяния влепил одному и тут же оказался еще и хулиганом, хор учительниц и завучей завывал: «Языком как хошь, а кулаком не трожь». Папа обдал презрением: с нормальными не справился, на пацане отыгрался? «Молодец среди овец!» Назревало…

А тут еще, здрасьте вам, несчастная любовь, да еще в собственном классе. «Трибуны дружно начали смеяться». Девчонка, которую я любил, стала звать меня Дрюней.

План убийства одного из обидчиков зрел, как помидор в оранжерее. Он уже наливался красным цветом. А вышло просто и бескровно. Ну не совсем, конечно…

Я что-то там неправильно сделал на уроке труда. Не так отпилил или прострогал. Руки у меня, и правда, не мастеровые. Меня оставили после шестого урока переделывать. Все ушли, естественно, смеясь.

Я ковырял проклятую деревяшку. И тут зашел мой самый главный обидчик. На три года старше меня. Самый здоровый и тупой из всех… Под рукой был целый набор мирных и полезных инструментов. Но я нашел им другое применение. Улыбаясь широко-широко, подошел я к своему врагу и без разговоров влепил ему в лоб киянкой. Вот уж чего он точно не ждал и сразу ушел в «заплыв», а я как раз вошел во вкус. Разбив ему нос и надавав по скулам, я взял табуретку и размахнулся, чтобы углом ее довершить задуманное. Табуретка почему-то не хотела опускаться. Ее схватил с другого конца учитель физики, зашедший в кабинет труда по какой-то своей надобности.

Владимир Валерианович Кузнецов! Тебе не надо было ничего объяснять. Ты все понял сразу. Дважды ты спасал меня от непоправимых глупостей…

Я атеист. Увы. Он давно умер. И его больше нет. Я не могу сказать ему «спасибо» или «простите». Говорю просто вслух. Пишу. Владимир Валерианович Кузнецов – самый талантливый и умный учитель в нашей школе, да и не только в ней. Добрая и мятежная, искренняя душа.

– Поставь табуреточку. Да, и лучше сядь-ка на нее. А я на другую. Поговорим.

Лежащий внизу мой недруг что-то замычал, но тут же получил ногой в пах… от Валерьяныча! И тот произнес вдруг совсем непедагогичные слова:

– Ну что, может, мне выйти и в коридоре подождать? А? А потом я тебя на улочку снесу. Скажу, что ты упал, неудачно так. Он ведь у вас раз в неделю с лестницы падает, верно? Что же, ты разок навернуться не можешь? В виде исключения?

Валерьяныч закурил сигарету «Памир» («Нищий в горах») прямо в кабинете труда и задушевно произнес:

– Ладно… С этим, – ткнул он в мою сторону пальцем, – я поговорю. Сегодня. Но ведь это сегодня. Не тронет он тебя и завтра… А насчет послезавтра ты как? Готов ты в больничку? В калеки? Или прямо на кладбище, в цветочки-веночки? Мама плакать будет… Или не будет? А что, знаешь, на венок дам рубль с удовольствием, потому что без тебя будет очень хорошо. И что я тебе врача сюда звать буду, не жди. И мамочке жаловаться не рекомендую. Уж кого-кого, а тебя прикончить полгорода мечтает.

Мы вышли из кабинета труда, и я ожидал чего угодно, а Валерьяныч вдруг улыбнулся и сказал:

– Ну что с тобой делать, а? Даже киянкой с первого раза убить не можешь… Ну и слава богу. В следующий раз, когда захочешь что-нибудь сделать, сосчитай до десяти, ладно? Просто сосчитай. Вдруг придет в голову мысль какая-нибудь? О тюрьме, о маме. Или о том, стоит ли свою жизнь из-за такого ублюдка псу под хвост пускать… Иди домой.

Мне было страшно. До меня дошло, чем мог обернуться мой «оранжерейный помидор».

Я еще не раз потом дрался, хотя в школе так и не научился – нашлось для этого другое время. Но все-таки уже на следующий день, потеряв страх, влепил другому «доброжелателю» в туалете, когда тот был один, так чтобы упал, и когда он упал, сказал ему весело:

– Инженер, значит? Секи, ща обоссу.

Вид моего юношеского органа, который тогда только для этого и годился, подействовал, как ствол автомата…