Олег Копытов - Защита Ружина. Роман

– Для полковника ничего?

Полковника охватила мучительная тревога. Инспектор закинул мешок за плечо, спустился с крыльца и сказал, не поворачивая головы:

– Полковнику никто не пишет.

Вопреки своей привычке полковник не пошел сразу домой. Он пил в портняжной мастерской кофе, пока товарищи Агустина просматривали газеты. И чувствовал себя обманутым. Он предпочел бы остаться здесь до следующей пятницы, лишь бы не являться к жене с пустыми руками. Но вот мастерскую закрыли, и откладывать неизбежное стало больше невозможно.

Жена ожидала его.

– Ничего? – спросила она.

– Ничего, – ответил он.

В следующую пятницу он, как всегда, встречал катер. И как всегда, возвратился домой без письма.

– Мы ждали уже достаточно долго, – сказала в тот вечер жена. – Только ты с твоим воловьим терпением можешь пятнадцать лет ждать письма.

Полковник лег в гамак читать газеты.

– Надо дождаться очереди, – сказал он. – Наш номер тысяча восемьсот двадцать три.

– С тех пор как мы ждем, этот номер уже дважды выигрывал в лотерее, – сказала женщина.

Полковник читал, как обычно, все подряд – от первой страницы до последней, включая объявления. Но на этот раз он не мог сосредоточиться: он думал о своей пенсии ветерана…

Девятнадцать лет назад, когда конгресс принял закон, полковник начал процесс, который должен был доказать, что этот закон распространяется и на него. Процесс длился восемь лет. Потом понадобилось еще шесть лет, чтобы полковника включили в список ветеранов. И это было последнее письмо, которое он получил…»

Когда возвращаешься туда, где были какие-то важные и приятные обстоятельства, имеющие значение для твоей жизни, – это особое чувство…

Я останавливаюсь в гостинице, которая здесь же, на верхнем этаже жилого преподавательского дома в университетском городке, и только потом, без куртки, шапки и дорожной сумки спускаюсь к Наталье Витальевне и стучу в ее дверь костяшками пальцев: большое, не чугунное ли? – стилизованное под подкову приспособление для стука на двери, наверное, всё-таки не для таких рафинированных интеллигентов, как Ружин.

Мы идем с Натальей Витальевной по сосновому бору к автобусной остановке, и она рассказывает последнюю новость: до города Красноярска докатилась из Москвы и Питера мода на судебные иски по защите чести и достоинства. Судятся, конечно, разные дядечки с политическими амбициями, а также чиновники, у которых много чего есть, кроме паблисити.

– Меня стали звать экспертом на эти суды, – говорит Наталья Витальевна. – Но это гиблое дело: в наших словарях нет помет «оскорбительное», у Ожегова – самый популярный словарь – нет! Даже слово «мразь», а куда еще оскорбительнее, а Андрей Васильевич? – нету такой пометы!

– Ну какая-то должна быть!

– Разговорное, презрительное – и всё! А законы требуют установить не отношение к разговорному стилю и даже не презрение, а именно оскорбление! Юриспруденция имеет мало общего с жизнью: там главное – форма, формулировки законов, если даже с точки зрения реальной жизни что-то в законах кажется полным абсурдом, закону и юристам на это, в общем-то, наплевать.

– А-а, это как в древней Иудее, по-моему, там законники, фарисеи всякие считались не очень хорошими людьми, формалистами, да?

– Ну да.

Если сказать: интересно устроена жизнь – это будет банальностью, хуже не придумаешь… Но смотря в каком контексте…

Мы на удивление часто повторяем судьбу своих учителей. Не школьных учителей, не тех, кто старается чему-то научить в силу профессии, а тех, кто хочет нам что-то передать, ну… в силу любви, наверное. В том, что Наталья Витальевна – мой любимый учитель, я никогда не сомневался.

Через девять лет бедному Ружину, странному Ружину тоже пришлось быть экспертом суда, ему была заказана лингвистическая экспертиза.

В пятницу 24 января 2003 года газета «Океанская звезда», выходящая в Этом городе, опубликовала статью своего корреспондента Дмитрия Тюленина. Вот она.

Я ЗНАЮ ТРИ СЛОВА, НЕ МАТЕРНЫХ СЛОВА…

За бранным словом в адрес ближнего своего русский человек в карман не полезет. Будь он хоть мусорщик, хоть вице-спикер Государственной думы.

Так уж исторически сложилось, оттого, наверное, и хамство давно стало нормой нашей жизни. Многие, между прочим, совершенно серьезно считают достижением русского языка огромное количество в нем ругательных слов и выражений, как нецензурных, так и вполне литературных, но от этого не менее обидных. Насчет достижения можно лишь сказать, что оно очень уж сомнительное, а вот споры филологов, что считать оскорблением, а что неудачной дружеской шуткой, с недавних пор стали предметом судебных баталий.

Два года назад в стенах одного из этогородских вузов произошел неприятный инцидент. На заседании кафедры социально-гуманитарных (!) дисциплин, где решались спорные вопросы, вроде распределения нагрузки преподавателей, один доцент в пылу дискуссии назвал другого негодяем, мерзавцем и мразью. Разумеется, в присутствии всей ученой братии, принимавшей участие в заседании, отчего доценту Касаткину (фамилии участников истории изменены), проректору по учебной работе, в то время исполнявшему обязанности директора, в чей адрес прозвучали столь нелицеприятные слова, должно было быть вдвойне обидно. Здраво рассудив, что такие вещи прощать нельзя, пострадавший написал заявление куда следует, и дело по статье 130 ч.1 (унижение чести и достоинства человека в неприличной форме) было направлено в суд Центрального района.

Суд состоялся лишь в декабре прошлого года. Доцент Григорьев не отрицал, что назвал коллегу именно теми оскорбительными словами, но, по его версии, слова эти оскорбительными не являются, поскольку все они цензурные и есть в словаре русского языка. Содержат они в себе выразительную оценку чего- или кого-либо, и назвать так кого-то – значит просто высказать мнение, что он человек низких нравственных качеств. Объективно и в рамках приличий. Никто никого не оскорблял, а, значит, и состава преступления нет.

Являются ли упомянутые литературные слова оскорблением в неприличной форме или нет, пришлось выяснять с помощью специально приглашенного эксперта-лингвиста. Им стал журналист Андрей Ружин.

– Термины «оскорбление» и «нецензурная брань», которые содержатся в описаниях статьи 130 УК, современные юриспруденция и лингвистика считают недостаточно ясными, – говорит Андрей. – Для толкования в этом случае используется термин «инвективная лексика». К ней относятся слова и выражения, употребление которых в общении нарушает нормы общественной морали. И это могут быть как нецензурные слова, жаргонизмы, так и вполне литературные выражения. В кодифицирующем словаре русского языка Академии наук слово «мерзавец» однозначно помечено как бранное слово, а «негодяй» и «мразь» ему синонимичны.