Олег Копытов - Защита Ружина. Роман

Я хорошо помню этот случай. Судили двух, да, не очень успешных студенток, не сдавших летом лексикологию, которую вела как раз Селезнева. На переэкзаменовке были еще Кудряшова и Лора. Я действительно много и глупо улыбался, наивно думая, что таким образом создам для девчонок более-менее похожую на реальность атмосферу. Одна девчонка всё же пересдала. Вторая плавала вкривь и вкось. Всё-таки я проголосовал за «тройку». Селезнева и Кудряшова – за «неудовлетворительно». Лора права голоса не имела, ее задача была оформить вердикт. Девчонка была высокая, нескладная, говорила, что ей приходится учиться на дневном и одновременно работать. Кудряшова, зажав свою лысину рукой, говорила ей, что это ведь не пожизненное исключение, за этот год она может продолжать спокойно работать и одновременно готовиться к экзамену. Через год пересдаст и восстановится. А год пролетит быстро. Вот тогда я перестал улыбаться. Улыбаться уже было незачем… Но запах спиртного! Не было никакого запаха! Я был трезв, как правоверный мусульманин во время поста!

Дальше… Дальше была докладная Казака.

«…Живя в общежитии, ведет антиобщественный образ жизни… Пьет и пристает к соседям, чтобы его веселили, напрашивается на ничего не значащие разговоры в то время, когда преподавателям необходимо готовиться к лекциям… Хвастает собственными якобы успехами в научных исследованиях, но ни разу не помогал оргкомитету в проведении внутриинститутских научных конференций по секции филологии… Будучи пьяным, имеет обыкновение через каждые пять минут ходить в коридор курить, при этом громко хлопает дверями и мешает спать соседям…»

Всё не так, Казак, всё не так! Но главное не это. Ты, когда писал эту чушь, что, сидел с разбитой мордой в подвале Лубянки? Кстати, о разбитой морде: ты где, Казак? Ты понимал, что я когда-нибудь это прочту?

Еще в папке были бумажки от двух, уже уволившихся лаборанток кафедры – лаборантки у нас меняются, как быстро перегорающие лампочки Майлисайского электролампового завода. Месячная зарплата лаборанта кафедры эквивалентна цене полутора килограммов сливочного масла… Но откуда они выцарапали этих девчонок и как заставили написать? Там полная ерунда: «Была свидетелем, как Ружин А. В. дважды опоздал на занятия…»; «Отпустил студентов за десять минут до звонка…» Но всё же! Как заставляют писать доносы тех, у кого нет на это никаких мотивов? Или мотив писать донос есть всегда, был бы человек, умеющий писать?

Была большая бумага от Кудряшовой. Здесь – одни эмоции и рюшечки: «Заносчивый… эгоистичный… не посещает лекции ведущих преподавателей-лекторов, хотя это – путь профессионального роста для ассистента кафедры… избегает общественной работы… вял и безынициативен в делах коллектива кафедры…»

Здесь была бумага от женщины с истфака, фигуры одноцветной, про таких говорят, где они – там скандал; как-то я пришел со студентами в аудиторию, которая черным по белому была предназначена нам расписанием, – сидит с какими-то двоечниками и с места не сдвигается, – чего, говорит, вы себе аудиторию не найдете, идите-ка отсюда, – кто вы такая, говорю, – как кто, возмущается, человек, личность, – фамилия и факультет, говорю, докладную на вас проректору буду писать, – ах вы писатель! Но фамилию и факультет все же назвала… Здесь в этом, с позволения сказать, досье, она представила тот случай, конечно, под совершенно иным углом: дескать, молодой наглец Ружин пытался выгнать ее из законно занимаемой ей и приписанной истфаку аудитории…

Здесь был полный набор бумаг про случай с Очкастой, начиная с ее заявления в милицию с резолюций милицейского начальника разобраться в трудовом коллективе, заканчивая гневными междурядьями осуждающих машинописных строчек от кафедры и деканата филфака; здесь была невразумительная характеристика от Деревенькиной; какая-то ерунда от вахтера, что Ружин А. В. забывает закрыть на ключ аудитории, в которых отзанимался; конечно, писулька от директора студгородка, что видел меня бредущим в сторону общежития пьяным… Сволочи! Ну пил я горькую, но совсем не в те разы, о которых вы пишете!..

Слабым утешением было лишь то, что ничего не было ни от одного студента, не было, да и не могло быть ни от умницы Великановой, ни от милой старушки Синяковой… Почему-то ничего не было и от Степки… Спасибо, Степан Николаевич…

Я закрыл папку, встал, молча положил перед Деревенькиной. Молча вышел. Пошел по улице, вот здесь уместно сказать: куда глаза глядят… Понятно… Незванов этой папкой сказал очень простую вещь: «Увольнять тебя пока не за что… но ты всё равно увольняйся. Или ползи ко мне на коленях: защита-то у тебя в апреле. На какие шиши полетишь?»… Действительно, на какие?

Банальная фраза, но как сказать иначе? Мысли путались в голове… Я шел по Центральной улице, потом свернул в парк. Обшарпанный вход, побеленный еще при коммунистах, выщербленные плиты центральной аллеи… Вдруг я понял, что мне холодно. От макушки до кончиков пальцев на ногах. Сегодня морозно…

Я знаю, у кого занять: у Натальи Ивановны. У нее маленькая книжная лавка напротив пединститута. Муж – спившийся поэт. Когда-то был в силе: его издавали в Этом городе центнерами, в Москве – пудами. Он рулил в Этогородском бюро пропаганды советской литературы. Потом не стало ни бюро, ни советской литературы. У Натальи Ивановны два сына. Один – более-менее, второй – законченный наркоман. Книжки сейчас идут плохо: большинству народа на ужин бы наскрести, какие тут книжки? Но – всё равно. Я всегда старался этого не делать, но сейчас я иду к Наталье Ивановне. «У меня более чем неприятность, кажется, меня выгоняют из института. Диссертация летит к черту… На две бутылки!.. – Андрюша, ты только отдай, ладно! – Без проблем! Дни зарплаты с двадцать восьмого по тридцатое. Наталья Ивановна, вы меня знаете!»

Я ставлю две бледные бутылки «Столичной» в холодильник. Во второй половине девяносто второго – первой половине девяносто третьего я год подрабатывал в новой, первой в Этом городе частной школе… Год мы собирали с этой шабашки на холодильник. Почти ничего со школьных зарплат не тратили. Как это трудно, между прочим, получать деньги и складывать их в кубышку! Танталовы муки это, кажется, называется…

Я наливаю целый стакан. У меня есть заветный граненый стакан. Он стоит глубоко на полке в стандартном общежитском шкафу, что есть в каждой комнате. Когда мы въехали, в нем не было полок. Только рейки, чтобы эти полки держать. Я купил большой лист фанеры, а еще мне нужен был оргалит. Помню, мы тащили эти листы с Лешкой Китовым по бульвару, он высокий, Лешка, на полторы головы выше меня. Было неудобно. Было лето. Было жарко. Мы часто отдыхали. Из фанеры я напилил аккуратненьких полок. Оргалит положил на те места пола, где прогнил старый. Старый вначале отодрал… Работать по дому приятно. Даже если дом – общежитие пединститута… А где будем жить, если уволиться? У тещи? Имеем небольшой опыт… Когда мать с родной дочерью – хуже кровных врагов, только из-за того, что дочь с мужем и всю ночь вопящим ребенком живут с этой матерью, со стариком-отцом, когда… Ну, страшно, в общем, это всё. Не вариант это… Другого пединститута, другой кафедры русского языка в Этом городе пока нет. Школа?.. Там работают люди без нервов… точнее, женщины без нервов и претензий к собственному будущему, а я мужчина с нервами, который за четыре месяца написал диссертацию по семантическому синтаксису. Я многого хочу. Хочу летать в Красноярск и Москву. Писать статьи и книги… При всем при том… Я странный Ружин… глупый Ружин…