Григорий Жадько - Французская любовь. Как это бывает. Немного о любви

– А этот с вами?

– Да! Он провожает.

– Скажите ему, что спать здесь не положено.– Слегка козырнул совсем молоденький лейтенант.

– Обязательно.

– Украдут такую симпатичную девушку, не заметит, – пошутил он, уже удаляясь.

– Скажу.

Они с напарником прошли до конца ряда, и пошли обратно.

– Так и дрыхнет твой ухажер? – улыбнулся лейтенант, вновь подходя к ней.

– Да. Он с работы. Сильно устал.

– Ничего. Раз кавалер нечего филонить. Вы вот заскучали. До поезда еще два часа.

– Совсем нет. Да мы сами разберемся…

– Эй! Милейший. Просыпайся.

Лейтенант легонько толкнул его в плечо. Он что-то промычал, очнулся и, увидев перед собой милиционера спросонья, не разобравшись, попытался выхватить пистолет. Молодой лейтенант опешил, побледнел разом, рука его тоже скользнула за оружием. Все решали секунды, мгновения. Глушитель у парня запутался в кармане. Лейтенант выстрелил, навскидку не целясь. Это был один выстрел в грудь. Наверно он и не хотел убивать, а сделал это больше интуитивно или от недостатка опыта. Лейтенант выстрелил на опережение, но выстрел был точен. Парень не сразу умер и еще какое-то время смотрел на Настю и что-то пытался сказать. Она еле разобрала:

– Зачем Настя? Так больно! Неужели все? Я же не сделал тебе ничего плохого.

Настя склонилась испуганная без слез и все время твердила, глядя ему в глаза с угасающим сознанием:

– Это не я! Не я.. не я…

Что было дальше. А что было дальше. Куча глупых вопросов в милиции. Подписка о не выезде. Желтушное не выспавшееся лицо следователя, который не столько спрашивал, сколько кричал и что-то требовал, угрожал, настаивал. О чем он спрашивал. О чем он спрашивал, и что она ему отвечала невпопад. Какая разница. Что она могла сказать. Что она вообще знала. Она смотрела в лицо… это желтушное не выспавшееся лицо следователя и думала, что наверно ему за его рвение можно и должно добавить еще одну звездочку на погоны. Пусть! Пусть этот мир катится в тартары. Ко всем чертям!

Утром она шла по московским таким милым вчера улицам и думала… думала, думала. Голова гудела от глупой бессонной ночи в милиции. О чем она думала? Просто не о чем. Ночной дождь как-то неожиданно свернул лето. Дворники в каком-то тупом рвении собирали опавшую за ночь листву. Собирали ее в большие кучи и поджигали. Листва не горела, а только противно тлела, заполняя дорожки и всю округу едким дымом.

Дядя встретил ее с немым вопросом на лице. Что можно сказать главному пожарнику Москвы. Она вообще не знала, что отвечать на его вопросы. Двадцать вопросов и ни одного вразумительного ответа. Он отстал, когда она вдруг взяла со стола у него пачку Мальборо и закурила у него на глазах. Она курила только один месяц в 13 лет. Пробовала. Не понравилось. Бросила. Сейчас она курила в зале и пускала клубы дыма прямо ему в лицо. Что он говорил. Разве так важно, что он говорил. Наверно он понял. Он просто оставил ее в покое. Это было то, что нужно.

Москва жила своей жизнью. Кто-то сколачивал нечестные капиталы, кто-то кого подставлял и ждал расплаты. Депутаты вещали о новой и лучшей жизни, им никто не верил, но за них продолжали голосовать и они в бурном экстазе и упоении что их слушают, продолжали врать всем и вся.

Где-то на другом конце Москвы девочка чуть моложе ее, тщательно, стараясь расправить каждый шовчик, гладила нарядный концертный костюм для своего брата. Она очень старалась, и от усердия у нее даже был виден кончик языка. Она не знала, что все ее труды пропадут даром, и брат не полетит в Мадрид ни в этот раз, и ни в какой другой. И брат ничего не знал, что он теперь стал главным в семье и что эта съемная «хрущевка» на окраине им теперь не по карману и что вообще с московской жизнью пришла пора кончать окончательно и бесповоротно.

А в квартале от них в больничной палате на шестерых лежала без движения одинокая и несчастная женщина. Она целыми днями смотрела на верхушки старых берез, которые уныло качали ветвями, повинуясь воле ветров. Иногда на самые высокие ветви садились оборжавшиеся на московских свалках стаи ворон. Она не любила их и прикрывала глаза, чтобы не смотреть, но их скрипучее карканье все равно долетало сквозь открытые форточки, и с этим уже ничего невозможно было сделать. Она любила послеобеденное время. Во второй половине дня она обязательно попросит, что бы сестра или кто-то из соседок по палате перевернули ее таким образом что бы она видела входную дверь. Конечно, в этой стеклянной заляпанной белой краской двери ничего интересного не было и она знала в ней каждую трещинку, тем не менее, она будет очень долго и напряженно смотреть на нее чтобы не упустить тот момент когда та откроется и она встретится взглядом с сыном.

Да! Вот скоро совсем скоро откроется дверь и зайдет ее сын, который просто не мог не прийти. Он всегда приходил, и сегодня он обязательно придет. Надо просто набраться терпения и подождать.

В купе пахло углем и дерматином полок. Вагон был полупустой. Уставшая проводница со скучным лицом накладывала в топку маленькие чурочки, а также подсыпала уголь совочком. Красные отсветы отражались у нее на лице. В третий раз, она обносила пассажиров чаем, и стаканы призывно звенели у нее на подносе в подстаканниках. К чаю полагался длинный «Дорожный сахар» в пергаминовых обертках.

В Челябинске вышли мои соседи по купе… толстяк папочка, такая же мамочка и их невыносимый ребенок, который клал в горшок так, что вонь не проходила как минимум в течение часа. Я остался один. Это было приятно.

Проехали Курган и маленькую станцию Петухово. Следующая остановка предполагалась в Петропавловске. Бетонные шестигранные столбы проносились за окном, сливались с тревожно бьющимся гудком встречного локомотива. Бешеной свистопляской мелькали вагоны очередного товарняка, и вновь взгляд упирался в дачные строения, маленькие игрушечные домики с ломаными крышами, березовые облетевшие рощи, пустые убранные поля, черные пары, сверкающие слюдяным блеском озерца. Все было знакомо и уныло своей беспросветной осенней тоской. Союз доживал последние годы, но еще не знал об этом. Древние старцы из Политбюро еще были в силах, вцепившись в гранитные стены Мавзолея, чтоб не упасть, приветствовать пеструю толпу челяди далеко внизу под ногами. Пустые полки магазинов встречали покупателей, а газеты привычно врали про будущее изобилие и грядущий неизбежный коммунизм. Пройдя трибуны, демонстранты брезгливо кидали в открытые грузовики транспаранты и плакаты с их портретами. Очередное фальшивое признание в верности закончилось. Быстрей домой. Там жена или мать пытались из скудных продуктов исхитриться соорудить праздничный обед. Но мы любили ту страну, не смотря, ни на что.