Владимир Гамаюн - Рассказы. Повести. Эссе. Книга вторая. Жизненный экстрим

Неужели это и есть тот самый, «звериный оскал капитализма» с плакатов Советской эпохи? Неужели пришёл тот самый, так называемый «рынок»? Страх сегодня, страх перед завтрашним днём, ужас и безнадёга. Как выжить в этом бедламе, чем кормить детей, как поставить их на ноги, сохранить и не отдать их в армию охреневшим от наркоты «дедушкам» и трусливым, продажным офицерам? Как уберечь сына от смерти в Афгане или Чечне, не дать погибнуть в мирное время от руки бандита или мента-омоновца? Вопросов много, а ответов нет.

После сообщения об отмене рейса, в наших сплоченных рядах ненадолго поселилось всеобщее уныние, но жизнь брала своё, и к обеду тайга опять огласилась гитарными аккордами и самодельными песнями. В пьяном угаре прошли ещё сутки, а на следующее утро начальник порта, побоявшись выйти к людям, прохрипел из своего чулана по динамику об очередной отмене рейса по причине отсутствия сухого сена для топки «Кукурузника». Проклятье!

Продукты, взятые в дорогу из артельного котла кончались, а когда в «сельпе» кончилась и водка, стало совсем тоскливо. Вонючий самогон не лился в горло, а браги у аборигенов уже, или пока, но не было. Я почти всё время просиживал на облюбованном пеньке, размышлял о превратностях судьбы, читал походный, замусоленный временем и руками томик Есенина, курил и любовался тайгой. Долго не мог оторваться от боли есенинских строк, у него все строки дышат любовью к России и не выстраданной болью за чужие судьбы. А вот к самому себе, мне кажется было, такое же хулиганское отношение, как и к жизни: «И теперь говорю я не маме, а в чужой и хохочущий сброд: «Ничего! Я споткнулся о камень, это к завтраму всё заживёт» (звучит как заклинание).

Забыв обо всём, я всё читаю Серёгу, ища какой-то новый смысл, но его нет, он каждый раз читается по-другому, воспринимается по-новому. Но его строки и то, что в них заложено, это для меня как наркотик, и это то, без чего ты уже жить не сможешь. Будет в жизни тяжело, даже невозможно – заставь себя открыть томик или просто вспомни строки Есенина, и боль отпустит, отступит. Сужу по себе.

Нам уже всё осточертело, мы стали терять счёт дням, и уже не хотелось бухать и орать песни, затянувшаяся ожидаловка и сезонная усталость давали о себе знать. В один из дней, когда я уже по привычке шлифовал задницей свой, давно облюбованный пенёк, вдруг послышался знакомый ещё по экспедициям тяжёлый, мощный рокот, который ни с чем другим нельзя было спутать. Из-за леса, на небольшой высоте показалась тройка военных вертолётов МИ-6, за первой тройкой вторая, потом ещё и ещё, и ещё. Казалось, что всё небо заполнено ими, и не стало места даже для облаков: они шли волнами, от горизонта до горизонта, грязно-зелёные камуфляжные машины производили впечатление грозной, неотвратимой силы.

Они были как бездушные роботы с других планет, которые всё знают, всё видят и готовы в любой момент приступить к уничтожению всего живого на земле. Казалось, это было начало войны миров, это было нашествие космических роботов из фантастических рассказов Герберта Уэллса; стало жутковато, появилось ощущение, что все мы и наш мир очень беззащитны и хрупки перед силами Вселенной.

Недостаток эмоций и воображения – это духовная нищета, но переизбыток оных качеств может привести и в психушку. Но вот последняя тройка геликоптеров-винтокрылов исчезла в голубой дымке неба, и наступила такая звенящая тишина, что стали слышны даже удары собственного сердца. Я оглянулся назад – на улице стояли все старатели: и пьяные, и трезвые, они, как и я, проводив взглядом воздушную армаду, стояли и молчали. Что-то вдруг изменилось в поведении людей, все почему-то отворачивали, прятали друг от друга взгляды и молчали.

Осень в тайге, осень в душе, а я спасаю свои ноги.

В ту ночь деревья окончательно оделись в зимние наряды, одев как невесты белую фату из снега, и всё вокруг изменилось, даже небо. На земле были видны лишь редкие проплешины пожухлой, но до конца не пожелтевшей травы, она так и умрёт, не до конца состарившись, чтоб весной вновь вспыхнуть молодым зелёным цветом, как и было задумано Создателем.

Я давно испытывал сильнейший дискомфорт в ногах, у меня слиплись пальцы ног, а при шевелении ими у меня было ощущение, будто в каждом сапоге у меня лежит кусок мыла. Гадко, конечно, но негде было вымыть ноги и сменить носки. Я был в резиновых сапогах «броднях», и за те несколько суток, что я не разувался, ноги сварились, задохнулись в резине, а о том, чтобы переобуться при людях, не могло быть и речи, мне их было жалко, а за себя стыдно.

Взяв из рюкзака старую рубаху, тёплые чистые носки и разбитые, растоптанные кроссовки, я пошёл искать место, где можно без опаски за кого-то, кто без противогаза, спокойно переобуться. Обойдя избушку аэропорта вокруг и не найдя ничего подходящего, чтоб присесть, я вернулся к своему пеньку. Снимаю сапоги, мокрые пропотевшие носки, запаха не чувствую, но вижу белую, сморщенную кожу ступней и плесень между пальцами ног, противно, блин, до омерзения. Иду босиком по свежему снегу, по жёлтым проплешинам травы, чувствую не холод, а жар, который, разгоняя кровь, идёт по ногам к телу. Хорошо-то как стало!

За углом строения я раньше видел обрезанную на половину железную бочку, полную дождевой воды, и сейчас же направляюсь к ней, кричу: «Ииия!» и пяткой пробиваю молодой ледок, потом, стоя то на одной ноге, то на другой, с наслаждением смываю слизь и вонь, в крошеве из снега и льда, вода, кажется, там тоже была. После этой гигиенической процедуры я ожил и от неимоверного облегчения чуть не воспарил аки херувим.

Растираю ступни до красна разорванной пополам вельветовой рубашкой, одеваю чистые, тёплые, сухие носки и хвалю себя за то, что не выбросил ещё раньше старые кроссовки. Много ли нужно человеку для счастья? Не знаю, но в тот момент я был почти счастлив, и все мои неудачи и переживания отошли куда-то на второй план. В ту ночь, несмотря на то, что снизу тянуло холодом, а сверху обдавало жаром от раскаленной печи, я спал спокойно.

Мы уже потеряли не только счёт дням и ночам, но и надежду вырваться с этой забытой богом и авиацией глуши, когда из-за леса неожиданно вывалился и шлёпнулся на полосу для «камикадзе», долгожданный самолётик.

Нас было многовато для этого «лайнера», но командир, глянув на наши мрачные физии, молча махнул рукой и дал газу до отказу. Наверное, уже на последней кочке самолётик в отчаянии подпрыгнул и натужно ревя мотором, и едва не задевая «ногами» верхушки сосен, взмыл в осеннее небо. Летим.

Летели около двух часов, проваливаясь в воздушные ямы, борясь со встречным ветром и турбулентностью. Аэроплан нещадно кидало из стороны в сторону, и временами казалось, что этот планёр с мотором и обтянутыми перкалью крыльями развалится на все составные части, а мы горохом посыплемся в объятия матушки-земли. Наши опасения и страхи были напрасны: этот доблестный, небесный тихоход всё выдержал и, сделав при посадке приличного козла, побежал по полосе, с облегчением чихая выхлопом. Сей славный град, где мы приземлились, были Магдагачи, здесь был железнодорожный вокзал и цивилизация.