Лааль Джандосова - Арвеарт. Верона и Лээст. Том II

– Да, дистимия классическая.

– Видишь?! – воскликнула Джина. – В этом ужасном учебнике такие болезни описываются! Я его просмотрела и знаешь, что я обнаружила?! Что я всеми ими страдаю на самых различных стадиях!

– В каком конкретно учебнике?

– По классу «Психиатрии»!

– Да, – усмехнулась Верона, – в этом ты не единственная. А если бы ты просмотрела «Большой Медицинский Справочник»? Ты читала Джером Кей Джерома?

Взгляд Джины в это мгновение обратился к кофейнику с чайником и прочей сверкающей утвари:

– Боже, какая роскошь! Это всё – от проректора?!

– Нет, – сказала Верона. – От одного эртаона, который за мной ухаживает. И я сразу хочу сказать тебе – он не Старший Куратор Коаскиерса. Он – один из этих «тринадцати». Остальное не обсуждается.

Глаза у Джины расширились:

– Но как?! Но ведь это!.. Не может быть!

Верона, пожав плечами, взяла свою старую пудреницу и посмотрелась в зеркальце, а Джина, подумав: «Ладно. Не хочет, пусть не рассказывает. Всё равно это всё от Лээста, что бы она ни придумывала», – спросила, меняя тему:

– Ты собираешься ужинать? Или Терви уже накормил тебя?

– Нет, – сказала Верона. – Сейчас у меня свидание.

– С кем?

– Всё с ним же. С проректором.

Теперь усмехнулась Джина:

– А твой «один из тринадцати»… как он относится к этому?

– Не знаю, – сказала Верона. – Это меня не касается.

Джина невольно задумалась, силясь понять причину, по которой Верона так странно, с нескрываемым равнодушием, отзывалась теперь о Лээсте, но, не найдя объяснения, произнесла:

– Ну ладно. Тебе виднее, естественно.

Девушки вышли из комнаты и Джина, меняя тему, шёпотом сообщила, что повесила снимок в рамочку: «Он теперь над кроватью. Выглядит потрясающе…» В разговорах о Старшем Кураторе подруги спустились по лестнице и в коридоре расстались: одна поспешила в столовую, а вторая – в другую сторону, к центральному холлу Коаскиерса. В холле, взглянув на портреты, она замерла – потрясённая. То, что пред ней предстало, повергло в её в смятение: слева от Эркадора обозначился её образ – в белоснежном лёгком арфеере и с золотой короной, украшающей её голову. При виде этой картины Верона – бледнея – стремительно, сначала попятилась в ужасе, затем развернулась резко и бросилась к выходу опрометью. Лээста ещё не было и «Ястреба» тоже не было. Добежав до ограды из мрамора, она замерла – дрожащая, перевела дыхание и глядя на волны – высокие, спросила себя: «Что он делает?! Как он прощает мне Лаарта?! Как он прощает мне Лээста?! Чего он сейчас добивается? Неужели он так меня любит, что смиряется с моим выбором? Или это теряет значение с учётом аспекта вечности?»

Когда через три минуты Лээст, сильно опаздывающий, наконец появился на пристани и тихо позвал, приблизившись: «Kiddy, прости, пожалуйста», – она – с созревшим решением сказать ему: «Всё закончено. Больше мы не встречаемся…» – повернулась к нему и ахнула, увидев, что он подстригся – по линию подбородка – так же коротко, как у Лаарта.

– Мой бог… – прошептала Верона.

Лээст с силой обнял её. Верона тихонько всхлипнула, понимая, что не сумеет, что никогда не сможет уйти от своей любви к нему – от глупой любви – бессмысленной, не имеющей оправдания – ни с учётом аспекта вечности, ни с учётом чего-то прочего. Лээст поднял её на руки, сел с ней в «Ястреб», взлетел над пристанью и, развернувшись к югу, полетел над границей берега. Солнце, ярко-оранжевое, приблизилось к горизонту. Море, уже потемневшее, сверкало закатными бликами; небо – спокойное, ясное – густело ультрамарином и потоки холодного воздуха текли над землёй, как реки – быстрые и невидимые. Верона, ещё подрагивая и продолжая всхлипывать, боясь говорить ему что-то, обнимала его, зажмурившись, а сам Эртебран, понимая, что этот полет с ней на «Ястребе» – один из его последних, жадно ловил глазами краски земли и неба, и тоже молчал – от бессилия – перед мраком, уже сгустившимся – тем мраком, что поглотит его.

Скалы по правому краю вдруг отступили в сторону, образуя тихую бухту – абсолютно уединённую. Лээст пошёл на снижение и посадил свою лодку на влажный песок – в ракушках – испещрённый следами чаек – в вынесенных прибоем зелёных прожилках водорослей.

– Посмотри, красота какая… – тихо сказал он Вероне. – Я сюда прилетал постоянно, когда учился в Коаскиерсе…

Она попыталась представить его – сидящим в такой же шлюпке, в этом месте, где только небо, только скалы и только волны; где душа обретает спасение от извечного одиночества и где можно мечтать о будущем и видеть его изменяемым. Её сердце пронзила горечь – страшная – неземная – порождённая безысходностью – глухой безысходностью жизни, всё делающей по-своему, а совсем не так, как мечтается – горечь от осознания, что он прожил свою жизнь совсем не так, как хотелось бы; прожил её невостребованным – как муж, как отец, как мужчина; без любви, что самое главное. Сам Лээст, тоже прочувствовав её мысли – её состояние – помрачнел и сказал:

– Не жалей меня.

Тем временем Джина Уайтстоун то курила на подоконнике, то пыталась читать учебники, то смотрела, не отрываясь, на отпечатки пальцев Эрвеартвеарона Четвёртого и пыталась себе представить, как так могло случиться, что он побывал в её комнате, и как так могло случиться, что это, в её восприятии, стало сном – едва уловимым, ускользавшим за грани реального, и как так могло случиться, что всё это происходит – происходит сейчас, в действительности. Затем, в один из моментов, она, уже не выдерживая, сняла этот снимок со стенки и прижалась к нему с поцелуями. Старший Куратор Коаскиерса, проникшись её ощущениями, трансгрессировал в её комнату и, оставаясь невидимым, пробыл там довольно долго – около часа примерно, чего не случалось ранее. Заметим, что Эркадором эта деятельность Куратора, или лучше сказать – самодеятельность, не была ни откомментирована, ни подвергнута осуждению, что означало многое – а именно то, что Терстдаран получает право решения вопросов частного толка по своему усмотрению без особых ограничений и какой-либо подотчётности.

* * *

Лээст расстался с Вероной примерно в начале одиннадцатого. Оставив её на пристани – со словами: «Слетаю к родителям, а ты загляни на кухню, возьми там каких-нибудь сэндвичей», – он снова поднялся в небо и улетел, не оглядываясь, а Верона направилась в комнату, волей-неволей задумавшись над внезапными переменами – над тем, что проректор подстригся, над тем, что хранил молчание, над тем, что не целовал её и, ко всему в довершение, не пригласил за компанию поужинать вместе с родителями: «И всё это – после вчерашнего. После нашего ужина в „Якоре“. И родители в курсе случившегося. Невард здесь был, в Коаскиерсе, он прилетел с Маклохланом. И экдор Эвриерт говорил мне о каком-то отравленном трюфеле. Я что, отравила Лээста и решила сбежать после этого?! Но это смешно, разумеется. Заглянуть бы в Volume Двенадцатый…» Дойдя до подобной мысли, Верона, замедлив движение, сказала себе: «Ну правильно, раз он полетел к родителям, то вернётся не раньше полуночи. Тогда я, по всей вероятности, могу пойти в его комнату и посмотреть, где папка… и если в ней что-то важное… если он скрывает оправданно, то Джон тогда не допустит, чтобы я её обнаружила…» Решение было принято. Сменив своё направление, она добежала до сектора, где жили преподаватели, заглянула в пустую гостиную, прошептала: «Боже всемилостивый, лишь бы меня не заметили», – после чего, на цыпочках, приблизилась к « восемнадцатой » и вошла к Эртебрану в комнату, уповая в душе на единственное – что обязана выяснить правду – пусть даже нелицеприятную – пусть даже самую горькую. В помещении было холодно. Верона прошла к подоконнику, прикрыла створку – распахнутую, включила настольную лампочку и подошла к камину – в надежде, что папка припрятана в тайнике экдора проректора. К её разочарованию, ни папки, ни деквиантера в укрытии спрятано не было. Всё, что там обнаружилось, оказалось стрелой – драгоценной, со светящимся оперением, золотистого цвета конвертом с золотой эркадорской символикой, её же – Вероны – письмами – из Гамлета и Лисканнора, альбомом с её фотографиями, двумя хрустальными палочками и альбомом для рисования, обмотанным прочной нитью – вероятней всего – металлической, перевязанной и запечатанной именной печатью проректора.