Сергей Бурдыгин - Повесть о пятой лавочке. Рассказы о нас

– А это кто, дедушка? – послышался детский голос. (Здешние казахи и между собой объяснялись на русском, когда речь шла о вещах обыденных).

– Чеченец, наверное, – веско определил старик..

– Строитель.

– Ага. Шабашник.

Дедушка был серым и лысым, длинная дряблая шея делала его похожим на черепаху. Фамилия его была Сапеев, внук деда оказался удивительно тупым пятиклассником с вечной по любому поводу улыбкой. Старик же слыл мудрым, хотя и со странностями, аксакалом.

Как-то Лебедев с Черновым (по большей части Чернов, конечно) решили завести собаку. Школьники тут же притащили щенка-дворняжку, ржавого, как здешняя степь к осени, окраса. Щенок добродушно скалил зубы, тыкал всюду холодный нос, и через два месяца уже бегал по выходным за уходящим в город автобусом, если кто-то из хозяев уезжал. Пробежит так с километр, и – назад. Тосковал, что ли? Лебедев по этому поводу заметил:

– Я где-то читал, что когда хозяин из дома выходит, собаке кажется, что он покидает ее навсегда…

Пса назвали Опалом, дурацкая эта кличка родилась из не менее глупой затеи доктора, который предложил написать на бумажках несколько кличек, побросать их в шапку, а потом вытянуть, не глядя. Бумажки писали все, кому не лень, даже директриса сподобилась, и вот, в результате, Чернов вытащил название болгарских сигарет, очень тогда популярных.

Однажды утром он проснулся пораньше, вышел на улицу и вздрогнул: под перекладиной сарая, в котором хранился уголь, на истертой бельевой веревке висел мертвый Опал.

Говорят, его повесил дед Сапеев. Якобы за то, что пес лаял на его овец. Или потому, что старик не любил чужаков и по-прежнему считал их чеченцами или еще черт знает, кем, – не любил, в общем.

Доктор Лебедев напился, ходил под окнами у Сапеевых, ругался матерно и обещал залечить деда до смерти при первом удобном случае.

Случая не представлялось – старик оказался крепким и живучим, как многое из того, что сорняком или доброй травой поселялось здесь в людских душах.

5.

Власть они с Лебедевым, конечно, вечерами ругали – а толку? Это раньше, в начале учебного года и радужных надежд, волновали еще, беспокоили Чернова проблемы мироздания, и мучила здешняя усталость жизни.

– Неужто никто не знает, как они тут существуют? – кричал он доктору вечерами, – неужто эта глушь, эта окраина бытия – предназначение человека?

– А ты осчастливить их хочешь, жизнь новую устроить? – злился Лебедев, – Ишь ты, нашел туземцев. Да они умнее нас с тобой во сто крат, когда дело практической жизни касается. Толстого им читаешь, Достоевского, а это им нужно? Они тут рождаются в семье чабанов и жить будут чабанами, и умрут ими. И волнует их не то, почему Анна Каренина под паровоз бросилась, а как зимой отару от болезней да волков уберечь, вот и все.

Не все, конечно, совсем не все, бабки местные даже плакали, когда Черненко – недолгий генсек страны и партии умер, но по-существу выходило, что страна эта, слабевшая с каждым днем, отдалялась от здешнего бытия все дальше и дальше. Даже приход непривычно молодого, говорливого лидера с красноватой знаковой, как оказалось позже, отметиной на лбу население Целинного встревожил, ворохнул только один раз – когда по известному Указу исчезло из магазинов спиртное. Реже стали ходить автобусы, – ну и пусть, все равно там, в городе, в магазинах покупать нечего, на полках – одни банки с желтыми солеными огурцами. У Лебедева в ФАПе таблетки стали наперечет, – можно и травками подлечиться, дома в совхозе строить перестали, – так и новоселов в поселке давно не было, учителя с докторами – не в счет, те поживут с годок и – поминай, как звали.

Ко второй школьной четверти Чернов пылкость свою в разговорах поумерил, стали беседовать более от скуки, нежели с желанием истину обнаружить. И доктора можно было уже спокойно в мединститут возвращать, бунтарством от него уже и не пахло.

– Мы, человеки разумные, доразумнились до того, что вернулись к стайной жизни, – говорил он, – чья стая сильнее, тому и нора потеплее достанется. Вот была наша страна сильной, никто на нее и цыкнуть не смел, кроме американцев. А сейчас… Живем по своим норам, и все. А кто виноват? Власть? Да не только и не столько даже. Просто нынешнему человеку жить по норам удобнее. А, может, так и надо, а? Вон, суслики, живут себе так в степи, в ус не дуют, и ведь их вон как много, значит, природе они – во благо.

– Лисам они во благо, коршунам, – оживлял разговор Чернов, но доктор отмахивался, отягощенный знанием жизни:

– И что в том плохого?

Когда Лебедев напивался, он становился уныло лаконичным.

6.

– А знаешь, сколько баранов в мире? – неожиданно спросил Каержан.

– Это ты о тупых людях? – улыбнулся Чернов, – таких полно. С меня можешь счет начинать. Поперся вот с тобой в степь на ночь глядя…

Снег под санями почему-то перестал хрустеть, так что разговаривать стало легче.

– Не поперся, а поехал помочь. А вообще-то я про настоящих баранов, про овец, точнее. Их на Земле, оказывается, больше миллиарда, представляешь? И шерсти они дают два миллиона тонн ежегодно. Вот как.

– Это ты к чему?

– Да так, – Каержан чуть подернул вожжи, правда, Звездочка темп своего бега (или шага, судя по скорости) от этого никак не изменила, – а больше всего овец знаешь, где?

– В Казахстане. Или в Туркмении.

– Нет. В Австралии.

– И что?

– А то – у нас тоже овцы. Но как австралийцы живут, и как мы…

– Ну-ну. Комсорг, одно слово. А еще Лебедева ругаешь.

Каержан помолчал немного, потом сказал:

– К Аману опять вчера приезжали. Оттуда, – он махнул рукой вперед, – Опять мужчины собирались, говорили.

– О чем?

– Все о том же. Из России, говорили, уходить надо.

– Куда ж вам уходить? Страна-то одна – Союз наш, Советский.

– Наш… Скоро, говорят, его не будет.

– Это почему же?

– А из-за Лебедева твоего. Ну, и из-за таких, как Аман.

Каержан опять подстегнул лошадь, теперь уже серьезнее, и Звездочка оживилась, потащила сани быстрее.

Амана Шиханова – местного зоотехника, Чернов встречал на улице часто. Тучный, с мягковатой походкой мужчина, расплывался в улыбке еще издалека:

– Доброго здоровья вам, Валерий Сергеевич! Как дела в школе? Не нужно ничего? Может, молока свежего сын принесет, мяса немного?

Странное дело, но Чернов всегда отнекивался: мол, все есть, ничего не требуется, хотя, бывало, случалось им с Лебедевым и откровенно голодать, когда задерживали зарплату. И на бешбармак к Шихановым они с доктором не заходили ни разу, пусть и звали. Была, чувствовалась в этой приветливой, корсачьей улыбке зоотехника некая затаенность. Даже вроде и польстит Шиханов, цветастое слово скажет, а все равно как бы свысока. Бывало, подойдет, пожмет руку, посетует, вздыхая: