Сергей Бурдыгин - Повесть о пятой лавочке. Рассказы о нас

Оставалось одно – дача.

Вот и сейчас, во время разговора с невесткой, Кузьма Сергеевич шесть своих соток вспомнил, вспомнил и опять раздражаться начал: послушал сдуру Светку эту, не поехал за астрами внучке к завтрашнему празднику. Как же, поедешь тут: с астрами, дескать, одна рвань-беднота приходит, учителям такое дарить стыдно. Стыдно… А ты видела их, астры эти? Такая красота на грядке поднялась – Томилин аж сам удивился. Одному и оставалось удивляться. Андрей со Светкой на дачный участок заглядывали редко, разве что шашлыки отведать, вина попить, а в земле копаться – этому их не заставишь.

– Да мы все это на рынке купим, – говорили, – зачем время тут убивать?

Убивать…

Теперь вот не время случилось убить – человека.

…Вечером он все-таки за астрами поехал.

– Переночую, – сказал, – на даче, а с утра пораньше – домой. Не понравятся Маше мои цветы, соседским детишкам подарю. Не все такие богатые, чтобы на рынке-то покупать.

Внучка деду улыбнулась (в глазах – те же искорки теплые, что и у бабушки были):

– Мне твои цветы, конечно, понравятся, они самые красивые. Только – как ты там один ночью будешь? Вдруг что случиться?

Томилин заупрямился (опять же и упрямство это за последнее время все росло), собрался, поехал.

Автобуса долго не было, темнота уже подступать стала. Вернуться бы – подумалось. Только к кому? После смерти супруги Кузьма Сергеевич все чаще стал ощущать свою ненужность в семье. Одна Маша, считай, была ему всегда рада, да только когда ей радоваться: с утра – обычная школа, после обеда – художественная, вечером – репетиторы. Выжимают ребенка, как лимон, а того не видят, что радости от жизни у него почти нет. Да у них и у самих нет, если посмотреть ближе. Андрей – чуть ли не сутками на работе («коммерция отдыха не любит»), Светка в двух местах бухгалтерствует, не жизнь, а сплошные финзаботы. Раньше, когда и Томилин зарплату получал (собственно, ему на заводе и трехкомнатную эту дали), он тоже возвращался вечерами домой уставшим, даже ужинать иногда не хотелось, но о деньгах они с Аней как-то не говорили, в театр успевали ходить, дачу в порядке держать. Да и сын с женой (когда, помаявшись по съемным квартирам, вернулись под родительский пригляд) поначалу и грядки копали, и сорняки пололи – только скажи.

Теперь он ехал на дачу один, в полупустом запоздалом автобусе. Водитель был тоже чем-то раздражен и гнал машину рывками. Один раз Кузьма Сергеевич, задумавшись, чуть не упал на повороте в проход между сиденьями.

Карандаш, задержавшись на клетке кроссворда, порвал газету.

Рассказ Лескова, пять букв. Первая «З». «Зверь» или «Загон», наверное. Скорее всего, «Загон».

Да, загон, – по всему теперь выходило, что так.

Проснулся Кузьма Сергеевич рано. Не потому, что боялся проспать – давно прошло время, когда только будильник и поднимал, теперь, ближе к завершению, долго спать просто не получалось. Сон торопливо уходил еще до восхода солнца, словно Томилину жалко уже было растрачивать жизнь на кроватную лежку. Только и это было не так: во сне он был моложе, сильнее, рядом жила Аня, ему звонили с работы и срочно просили выйти, без него, мол, никак.

Но стоило открыть глаза, и вот они – темнота и одиночество. И все, больше уже не уснешь.

И на этот раз так случилось. Ворохнулся Кузьма Сергеевич на старом дачном диване, наткнулся боком на вылезшую пружину, почувствовал утреннюю прохладу.

И затосковал.

Но потом услышал – кто-то ходит, там, снаружи, рядом с дачей. И не по тропинке ходит, по грядкам – слышно, ломается что-то, хрустит. Ах, ты…

На человека Кузьма Сергеевич как-то сразу не подумал, – кто попрется воровать капусту в такую рань, а вот на собак соседских, на кошек, погрешил. Вон, Шарик у Огаркова, – бродит, как балбес, по участкам, грядка-не грядка – ему все равно. Сам Огарков тронутый, и пес у него такой же. Вымахал ростом с теленка, а толку? Одна радость – не злобный, не рычит даже. Выйти, пугнуть, что ли?

Около дачи раздался кашель.

Это уже хуже. Ни Шарик, ни вообще какой-нибудь бобик или мурка так не кашляют. И не матерятся после этого глухо.

Может, это Максимка, сторож? А чего ему на томилинском участке делать, да еще в такую рань? Надо капусты – ему и так любой даст. Нет, тут дело посерьезнее.

Включить свет, спугнуть вора? Так он еще раз придет, не каждый день на дачах теперь ночуют, не май месяц уже. А если он там не один? Крикнуть, на помощь позвать? Максимка дрыхнет, поди.

Томилин взял с полки секатор и, рывком сбросив крючок с петли, резко отворил дверь.

Человек был один. В свете уличной лампочки, болтающейся на столбе, его фигура казалась рыхлым серым пятном. Еще склонившись над грядкой с цветами, он оглянулся на Томилина, и Кузьма Сергеевич увидел небритое, оплывшее лицо и маленькие злые глаза. Ну, конечно, алкаш. Бомж. Такого пугни, он и обделается.

– Ты чего? – неожиданно и нагло спросил вор, – пошел на …, старик, понял?

В руке у него мутнела охапка астр. Грядка была почти голой.

– Да вы…, да ты…, – замешкался Томилин, – да это же мои цветы, наши… А ну положи!

Небритый мужик выпрямился, усмехнулся:

– Сказал же, иди… Заорешь, яйца вырву. Деньги есть у тебя?

И пошел на Томилина.

Потом молоденькая курносенькая кукольная следовательша все допытывалась: прямо так и пошел? Бомжи – они, как правило, пугливые, слабые, даром, что спившиеся.

– Но собак же они едят, – вспомнил прочитанное где-то Кузьма Сергеевич.

– Кого? – не поняла следовательша.

– Ну, собак. Бродячих. Поймают, убьют и едят.

– Это вы к чему? – следовательша хотела, наверное, поговорить душевно, а он о такой мерзости. Томилин вздохнул:

– А это я к тому, что с собаками-то они смелые. Со слабыми смелые. Вот и я для него был… как старая слабая собака…

…Кузьма Сергеевич немного попятился к двери, Но и бомж, сделав пару шагов, остановился. Да в принципе, не такой уж он и бомж был, крепкий еще. Зачем ему цветы-то? Может, тоже для внучки? – мелькнула теплая, но глупая мысль. (Потом следовальша объяснила – перед первым сентября алкаши дачи именно на цветы обирают, любой букет в этот день – в цене). Бомж хрипло хохотнул:

– Деньги есть, говорю, оглох?

– Цветы отдай, – неожиданно твердо сказал Томилин.

– Чего? – бомж опять хохотнул, – Жалко тебе?

Жалко… Жалко было Машку, Анюту, себя, жалко было прожитой жизни, в которой, бывало, его решающего слова ждал целый завод, а теперь даже бомж этот ни во что не ставит, не боится, ноги вытирает свои грязные.

Да, и у этого бомжа наверняка была своя жизнь, может быть, даже в начале самом удачная, счастливая. Но потом повело его под откос, дотащило до ненависти, злобы. Может быть, судьба поступила верно. Но зачем, почему в это темное еще утро что-то свело их именно с Томилиным? И почему именно сейчас, в пору, когда в жизни и осталось-то всего – спокойно досмотреть, дочувствовать мир, дорадоваться ему – не всему, конечно, но хотя бы небольшим, светлым крупицам…