Андрей Синельников - Великий князь всея Святой земли

Так говаривал мудрый дядька Данила – Даниил, в боях рубленый, колотый, в Святой Град Ерусалим хаживавший, с ушкуйниками плававший и все на свете знающий.

Но беспечное детство закончилось быстро, со смертью матери и отъездом отца, даже быстрее, чем надо было. И он, еще недоросток, вместе со старшим братом Ростиславом, вместо положенных десяти лет, был взят с женской половины в неполных семь и отправлен в валеты – мальчики, на учебу и воспитание на княжеский двор отцовского брата Вячеслава. С ним остался только дядька его Даниил, да малое количество княжьих отроков, по разумению такого времени с ним воспитывавшихся, и бывших его другами, почти братьями, еще с пеленок.

Учение ему нравилось, языки он постигал быстро и без нарочитого упорства, в отличие от старшего брата и многих сверстников. Даже младшего Михаила, еще совсем сопляка, умудрился приобщить и к греческому и к латыни – языку мертвому, церковному, но для понятия того, что в мире происходит, и куда Вера поворачивается необходимому. Арабский, да чудский языки знали они, с детства. Забегая, то на Чудскую сторону Суздаля, где жили меря, весь, мурома и мордва, то есть «чудь белоглазая», то на торжище, где сидели и торг вели купцы, почитай, со всех краев, а более, с тех, что вниз по Волге матушке, и по пути из варяг в греки.

Поучения Владимира Мономаха, «Русскую Правду», по которым начинали жить во всех краях и весях и которую на кончике копья несли великокняжеские дружины, смиряя вольницу князей междуусобников, сановитых бояр, и вольных племен, еще под княжескую руку не попавших, учил он почти на зубок. Псалтырь, да законы Правды понимал он, как основы жизни настоящей и будущей, еще каким-то детским чувством. Но, как волчонок чутьем учит охотиться, так и маленький Андрей, таким же волчьим чутьем, учился править.

Годков же с двенадцати Данила сколотил из них дружину воинскую, выдал мечи и щиты, пока еще деревянные и начал учить искусству ратному. Не просто мечом махать и стрелы в белок пускать, а строить и брать приступом глиняный Вавилон, дерновую Антиохию или Мемфис из хвороста. А по вечерам сам ли, или со товарищи, или пригласив гусляра – певца древнего, как сложится, рассказывал им байки и былины из жизни воинской, про Даниила игумена Земли Русской, про Ваську Буслаева, про Илью Муромца, про волшебного гусляра Садко, да мало ли про что еще.

Князь Андрей задумался, вспомнилось ему, как первый раз вывел их Данила на княжескую охоту. Эта была не праздная забава, не трата времени, считай учеба воинскому искусству, находчивости. Что вепря затравить или тура властелина лесного, что на сохатого пойти или на стаю волков, тут одной безрассудной храбрости мало, тут находчивость и знания нужны. Это тебе не уток стрелять или лань ватагой загонять, это звери дикие кровожадные и охота – это не показушное действо, на потеху двору княжьему, а выучка для предводителя в войне, воеводы будущего.

А еще учили их на княжьем дворе ловчих птиц соколов, орлов да беркутов вынашивать, борзых собак и волкодавов дрессировать. Для развития ума и мысли в шахматы и зернь играть. Песни петь и вирши слагать, на гуслях и гудке играть, что бы были отроки готовы показать свое умение в любых землях, при любом дворе, где бы им оказаться не пришлось. Пролетело время незаметно, князь Андрей даже вспомнить не мог, что-то такое яркое необычное. Все его детство – отрочество было как в лучах солнечных, под присмотром дядек и нянек и под рукой старших родичей. Одно большое светлое чувство затопляло его – детство.

Еще вдруг теплой волной нахлынуло на князя воспоминание. Теплый летний день под Ивана Купалу и им отрокам, кому в этом году минуло четырнадцать, ждать с замиранием сердца той ночи волшебной, когда в свете костров и под пение девушек в хороводе, под рокот колдовских барабанов и свист свирели, настанет срок первого Посвящения. В эту ночь, окутанную тайной папоротника, леших и водяных, тайной старых славянских Богов и бормотаний кудесников, им, прошедшим испытания и показавшим, что не даром прошли годы учения и воспитания, старейшины и любомудры впервые вручали настоящий меч, настоящее дело, настоящее звание, приобщение к тем, кто был передними мужами, витязями, богатырями. Израилями-богоборцами, как их сейчас начали величать в новых сказах и сказаниях, записываемых летописцами и Посвященными в темных кельях монастырей и влажной утробе скитов. Это был первый шаг, даже не шаг, а шажок, к славе, к служению роду и отечеству. Сегодня их, опоясывая мечом, приведут к присяге княжескому столу, сегодня им расскажут к какому роду, племени по старым поверьям относится их покровитель. Может, увидят и услышат они сегодня самых известных сказочных богатырей своей стороны – берсерков-медвежьих людей, что живут на старости дней своих за Шернским лесом у Ярослав города, который иначе Господином Великим Новгородом прозывается. А потом, при свете главного костра, дадут им первое в их жизни звание, каждому по заслугам, по учению, по старанию, не по княжескому роду и не по знатности, а токмо по умению. И станут они завтра: кто спальником, кто стольником, а кто конюшим или виночерпием. А пока все, и он – Андрей со старшим братом ждут, ждут, пока тишину ночи разорвет глухой ропот барабанов, оповещающий, что таинство началось, и старшие родичи зажгли восковые свечи и девушки сплели венки.

– Это ведь надо же так, – подумал князь – Это только у русичей венок и венец почти одно и тоже, там, у фрязей и бургундов это слово другой смысл имеет, да впрочем, у них и венценосцев то нет, – с облегчением подвел он итог своей вспыхнувшей вдруг мысли.

Пока еще из полевых цветов плелись те первые в их жизни венки, возлагаемые девичьими руками на вихрастые головы, но может, они предвещали кому лавровый, а кому терновый венец, а кому, страшно такое даже помыслить, царственный венец будущей власти. Но кто и что мог тогда знать в этой ночи, покрытой не только покрывалом Марены, но и тайной будущего?

Но более всего прибавляло всем гордости и торжества, что, впервые за последние десять лет, на празднике был сам князь Юрий Владимирович, вернувшийся из заморских своих странствий. Он весь как-то ссохся на южном солнце, почернел, даже побронзовел, не то что бы постарел, скорее, заматерел и более походил на ожившего Святогора, чем на родного князя Ростовского. Он даже здесь на празднике не снимал золоченых лат и странного белого плаща с золотым грифоном, покрывавшего длинный меч, что само по себе было нарушением старых дедовских обычаев. На этот праздник с оружием не приходили, и мечи были только у вновь посвященных, и то до времени общего праздника, а там и отроки сносили их в волховской шатер к старейшинам, от греха по далее.