Елена Крюкова - Ярмарка

Неужели когда-то, почти век назад, он скакал на коне по степям Забайкалья, северной Монголии? Офицер Белой Гвардии Матвеев, ставший красным командиром, и трубка в зубах, и галифе наглое, и – с другом – оба – на покрытых инеем лошадях, пар из ноздрей на морозе – на коричневой, как сибирский мед, старой фотографии?

– Дома, Машер… Ты дома, это хорошо…

Старик прошел по прихожей, ощупывая стены.

Мария подцепила его под локоть.

– Видите? Да? На свет идите… сюда.

Снова кухня; снова чай. И к чаю баранки. И яблочное варенье, прозрачные сладкие золотые дольки. Пьют и едят старики, а сколько им осталось?

Может быть, нисколько. Сегодня. И завтра. И все.

Старик Матвеев пил и ел, и его слепые глаза мазали по Марии малярной, белой кистью. И белые волосы он горячим от чая дыханием отдувал со лба.

– Все ли у вас хорошо, Василий Гаврилыч?

Старик поставил чашку в блюдце и промахнулся. Мария успела подхватить горячую чашку, и все же горячая капля пролилась старику на руку.

– Машер… Отличное вареньице… Да нет, нет, не обжегся я… – Его длинный вздох обволок ее лицо серой паутиной. – Я… просто… Мне сегодня пожар приснился.

– Как приснился? Расскажите!

Он любил рассказывать своей Машер свои сны.

– Да, вот так… Будто бы ко мне стучат. Приходят. Знаешь, как раньше: ночью, чтобы забрать… А я – в белье – с постели прыг! – подтяжки не найду, брюки… так в кальсонах и стою перед ними… А они мне: собирайся быстрее! Живей! Жизнь свою спасай! Да вы меня спасти пришли или погубить, я им кричу?! А они мне: давай прыгай в окно, гляди, уже началось!.. И правда… все вокруг меня…

Старик замолчал. Мария терпеливо ждала. Ее руки делали свою работу: наливали заварку, лили в чашку кипяток, накладывали варенье в старую, как Матвеев, битую розетку.

– Ну что?.. что вокруг вас…

– Горит! Все горит! Дом наш – горит! Полыхает! Стены рушатся… Искры – стеной встают… Огненный ливень! Пламя летит… опаляет! Волосы на мне – уже горят! И я ору недуром! И качусь колобком вниз по лестнице! И…

Мороз пошел у Марии по спине.

Рассказ об этом сне, такой настоящий, такой жаркий…

– Ну?

– И выкатываюсь на снег! А дом наш – как факел! Огнем охвачен! Горит, горит мое жилье! Горят милые, бедные бревнышки наши! – Старик хлюпнул носом, утер лицо ладонью. – Костром пылает! Искры, как зерна, летят… Ночь… И я стою рядом с пожаром, с домом нашим горящим… и плачу, и так кричу страшно, что глотку криком разрывает! Ведь это последний дом мой горит… жизнь, вся жизнь моя горит и сгорает! На-все-гда…

Он взял чашку в обе руки, наклонил над ней трясущуюся голову. По его лицу шли волны ужаса.

Да, он боится. Он очень боится смерти.

Он, не боявшийся смерти в бою. В тюрьме отсидевший. Детей и внуков – похоронивший.

Его пальцы искали и не находили сигарету, спичку. Его легкие просили глотка дыма. Глотка – забвенья.

– Василий Гаврилы-ыч… ну что вы! – бордо выкрикнула Мария и обняла старика за дрожащие плечи. – Вы знаете, к чему пожар снится? А?

– Не-е-е-ет…

Он привалился медным морщинистым лбом к ее круглому, как яблоко, плечу.

– К деньгам, вот к чему! Прибыль будет у вас, прибыль!

Она врала или говорила ему правду? Откуда она это взяла? Она никогда никаких сонников не читала.

Слепые глаза повелись вниз, вбок. Слепые глаза искали ее руки. Ее глаза. Искали и не находили.

Она сама нашла руками его руки, сжала. Нашла губами его сморщенную, как кожица яблока в ее варенье, щеку.

– Василий Гаврилыч, давайте, я вас сосватаю!

Он нашел невидящей, колышущейся рукой ее щеку, погладил.

– Кто невеста?.. Ты, Машер?.. Я согласен.

– Нет. Лида. Она одна… и вы один. Вам будет тепло вместе.

– Лида?.. Ох, Лида… Ах-ха-ха-ха!.. ну, насмешила…

– Я серьезно.

Старик облокотился на стол. Его лицо внезапно помолодело, заслонилось седой метелью давних, безумных лет.

– Спасибо тебе, Машер. Меня так давно не сватали. Ни за кого. Я уж забыл, как это бывает.

Когда старик Матвеев напился чаю, успокоился и ушел восвояси, Мария наготовила бутербродов, прихватила пачку печенья, пару яблок, сложила все в кулек, накинула куртку и пошла в гости в шестую квартиру. На втором этаже, в квартире № 6, под дырявой крышей, жил бродяга. Его звали Пушкин. Никто не знал, настоящая это фамилия или прозвище такое. Имени у него не было. Пушкин – и все.

Она остановилась перед дверью. В двери тоже зияли дыры. Из дыр дул ветер.

«Окна открыты… или разбиты», – догадалась Мария.

Нажала на звонок. Звонок не работал.

Она постучала – сначала кулаком, потом ногой.

За дверью заскребся будто кот.

– Эй, Пушкин, – тихо, но внятно сказала Мария, – я тебе поесть принесла.

Дверь испуганно, на щелочку, приоткрылась.

Пушкин увидел Марию и отворил дверь пошире.

– Лапуся… Лапуся… Нас еще не ломают?..

– Нет еще, Пушкин. Не ломают. Живи. Вот тебе гостинчик.

Она протянула бродяге кулек. Он схватил его жадно, цепко.

– Ешь. Только кошек больше не лови, не ешь.

– Лапуся… Кошки, дряни… они грязь разносят, я атмосфэ-э-эру очищаю…

– Кошки бывают лучше людей, Пушкин. Ну все, я пошла.

Мария попятилась от вонючей двери. За дверью свисали дырявые тряпки и валились с потолка гнилые доски; за дверью жила и умирала чужая жизнь, до которой никому, кроме нее, не было дела. Одна жизнь – из бездны жизней. И она тоже уйдет в бездну смерти.

Но, пока Пушкин жив, он хочет жрать!

– А что тут?.. О-о-о-о, колбаска…

Он все еще стоял на пороге, провожал Марию жадными глазами, двумя огоньками гнилушек в разломанном пне.

Мария шагнула на ступеньку.

– И яблочки…

Мария шагнула на другую.

– А хлебец-то свежий!..

Еще вниз шагнула.

– И печеньице, епть!..

Она ступала вниз, все вниз и вниз. По лицу текло соленое, горькое.

Сон старика Матвеева сбылся скоро и страшно.

Ночью запахло горелым. Мария вскочила, втянула носом странную, опасную гарь.

Кинулась в комнату к Петру.

– Петь, а Петь… Как ты?..

– М-м-м-м-м-а-а-а-а… Что разбудила…

– Петя, если можешь, встань. Мы, кажется, горим.

Она кинулась к окну.

И – отшатнулась.

Огромное, гудящее рыжее пламя крепко обняло, плотно охватило, грызло угол дома. Красное зарево металось по потолку, по стенам. Марию прошиб ледяной пот.

– Быстро одевайся… Самое необходимое – в сумки…

Она уже заталкивала в сумку пожитки.

Петр встал, застонал от боли в избитом теле. Шарахался по комнате. Забежал в кухню.

– Мама, погоди… Может, пожарку…

– Я стариков разбужу!

Метнулась в подъезд. Огонь плясал на лестничной клетке.

«Что это?! Мог плиту Пушкин горящую оставить. Газ мог рвануть! Старик Матвеев – он же курильщик – мог окурок на плинтус бросить… Все что угодно!» Мария затарахатела в дверь к старухе Лиде. «Не слышит, проклятье, не слышит. Она же сгорит!»