Елена Крюкова - Ярмарка

В подвале было тепло, жарко. Он щедро натопил печку к ее приходу.

Ждал…

«Всегда ждет. Или – чувствует, когда приду?»

Он нежно прикоснулся губами к ее шее, к затылку. Взял в рот, как конь – овес, теплые от ее кожи хрусталины ее маленьких бус.

– Ну что?.. Опьянели мы с тобой?..

– Немножко…

– Хорошо тебе?..

– Да… Очень… Я с тобой – сама своя.

– Я знаю.

Тихо, вкрадчиво цокали часы.

Время… время…

– Может… останешься на ноченьку?..

Она прижалась щекой к его небритой, горячей щеке.

В подвале пахло печкой, плесенью и красками.

– Нет.

– Ты же хочешь!..

– Да. Но пойду.

Она тихо встала с его колен, и он поддержал ее осторожно и свято, как хрустальную. «Хрустальный мой, – подумала она, – драгоценный мой… нежный мой, такой нежный, заброшенный, сирый, заросший… Я ведь одна у тебя…»

– Ты же знаешь, что когда я ухожу, я все равно остаюсь, – пробормотала она уже пьяным, неслушным языком, глотая пьяные, светлые слезы.

Когда Мария одевалась, Федор закурил. Он курил, отдувая дым в сторону, к печной вьюшке, наблюдал, как она застегивает сапоги, ищет пальцами пуговицы куртки, и глаза его тоже блестели.

– Когда ты уходишь, будто руку мою отрезают, будто ногу, – бросил он.

Мария взяла его ладонями за щеки, приблизила лицо к его лицу и сказала, глубоко, как в озеро, заглядывая ему в глаза:

– Душа моя обнимает твою душу. Люди телами обнимаются и любятся, а мы – душами. Это бывает так редко. Этого, наверное, почти не бывает. Всем нужна постель. А мне нужно сердце твое. А тебе – сердце мое.

Он наложил губы на ее губы, вдохнул в нее воздух, и она весь выпила его, вобрала.

На улице уже мела метель. «Работы будет завтра», – подумала Мария и подняла воротник куртки. Не качайся, ступай ровно, так, вот так.

Ключом от дома она открыла домашнюю дверь.

Петьки дома не было.

Не успела она подумать: где же шляется? – как за дверью застучало, загрохотало, и сначала загремели в дверь кулаками, потом истошно зазвенел звонок. Мария распахнула еще незапертую дверь. Она еще в куртке перед зеркалом стояла, не успела снять.

Чьи-то руки втолкнули, вывалили на нее тяжелое, шаткое тело. Тело стало падать, и она подхватила его на руки, и только потом поняла, что это ее сын.

– Петька! – крикнула Мария, и перед глазами у нее пьяно потемнело. – Петька! Кто тебя избил!

На Петре живого места не было.

Синяки. Кровоподтеки. Ссадины.

Кровища хлестала из перекошенного, как в глумливой ухмылке, рта.

– Мама, – сказал Петр нутром, утробно, – мама, ты не… Мама, зубы вставлю…

– Что с носом?!

– Уже вправили, – выхрипнул он.

Мария доволокла Петра до дивана, уложила. Вернулась к двери, заперла ее.

Бросала одежду прямо на пол, резко, грубо сдирая ее с себя. Пустила холодную воду в каморке, где стояла ванна на чугунных лапах.

Крикнула оттуда:

– Кто тебя?!

Петр молчал.

Мария намочила полотенце в холодной воде, подошла к лежащему на диване Петру, обтерла ему лоб, руки, расстегнула куртку, рубаху, обтерла грудь. Плакала. Слезы сами лились.

– Мама, – сказал Петр кровавым ртом, – мама, от тебя водкой пахнет.

– Кто тебя, скажи…

Она рыдала уже в голос.

Петр двинул рукой и застонал. В заплывших синяками глазах у него плясала, как метелица, ярость и злоба.

– Это тебе не твои книжные герои, мать. Это… жизнь.

ИЗ КАТАЛОГА Ф. Д. МИХАЙЛОВА:

«На картине «Лотос» живописца Федора Михайлова изображен роскошный, ярко светящийся гигантский цветок. На густо-синем, почти черном фоне, символизирующем черную равнодушную пасть бесконечной Вселенной, вспыхивает бело-золотой костер. Языки его огня, отсвечивающие то алым, то парчово-золотым, то нежно-розовым, то снежно-синим, напоминают лепестки распускающегося лотоса; здесь, у Михайлова, космический цветок сакрален, он одновременно – и священный небесный огонь, и знак живой любви, обреченной на смерть и несущей чистую радость, вспыхивающей между двумя бесконечностями, между тьмой и тьмой – до рождения и после ухода из красоты и ужаса бытия».

– Я сегодня в та-а-акой бутик съездила, па-адруга!.. в а-бал-денный… Там такое бельецо купила, закачаешься… От Армани, конечно же, это же мой дружочек, да-а-а-а… Где?.. Ну, долго объясня-а-а-ать… Мы с тобой съездим туда… ну, хочешь, завтра? Завтра я не позирую, и эфира с Сашульчиком нет, и вообще завтра гуляй, Вася!.. вот и съездим. А знаешь, кого я там встретила?.. Ни за что не догадаешься!

Голые ноги нашаривают тапочки.

Голые, очень гладкие ноги.

Как целлулоидные.

И колени перламутрово блестят.

И ногти на ногах тоже перламутрово блестят.

И ногти на руках тоже перламутрово, нагло блестят.

И пальцы нагло вынимают из-под белого махрового халата грудь, и так же нагло, зазывно, возбуждающе мнут, теребят сосок. Сам сосок и кожа вокруг соска выкрашена золотистой краской. Вроде как сусальным золотом.

Красивая девка, сидя на диване с ногами, теребит себе сосок, говорит по телефону и, слегка просунув язык между фарфорово-белыми зубами, нагло, заинтересованно рассматривает себя в зеркало.

Поднимает голую ногу. Пола короткого халата ползет вверх. Под халатом трусиков нет. Есть голый живот и голый бритый треугольник над темно-розовой щелью. Девица слегка отставляет ногу, отводит вбок.

В зеркале – отражение ее бритой письки. Девка облизывает кончиком языка перламутровые губы и откровенно, хулиганя, изгибаясь на диване перед зеркалом, любуется собой.

– Ну кого, кого!.. Догадайся с трех раз…

Девка засовывает себе в раскрывшуюся розовую щель палец. Хихикает. Подмигивает в зеркало сама себе.

– Ну давай, давай… Давай…

Прижимает трубку к уху плечом. Освободилась другая рука. Девка ласкает одной рукой себе грудь, другой – вздрагивающий низ живота.

Махровый пояс халата развязывается, скользя. Девка лежит на диване в распахнутом халате, как нагая богиня на белом кварцевом песке, на берегу моря.

И правда, обивка дивана густо-синяя, как море в грозу.

– Ну, еп твою мать!.. какая же ты глупая, Диди…

Колени торчат вверх. Ступни ракушкой повернуты друг к дружке.

Палец погружается все глубже.

На щеках – румянец.

Видно, как ей хорошо и озорно.

Она кричит в трубку:

– Ну да! Да! Все-таки – да! – да! – это был он! Он!

И – воркует:

– Ви-и-и-итас, мон ами… Виту-у-усик…

Голый круглый гладкий зад слегка приподнимается над диваном. Девка выгибается, ложится затылком на вышитую жемчугом подушечку.

– Ха-ха-ха-ха-ха! – громко хохочет.

Палец гладит увлажненную кожу все чаще, дрожит.

Кончик языка дрожит между белыми зубами.

– А-а-а-а-а… Да-а-а-а-а…