Вадим Лёвин - Скульптор-экстраверт

Сижу вместе с Всеволодом на кухне, за чашечкой кофе ночного и рассматриваю фотографии (любезно им предоставленные мне для ознакомления поверхностного) прошлого и настоящего его семьи, а заодно и слушаю его рассказы о дедушке, столь им любимом. Слушаю и пытаюсь понять и осмыслить для себя самого, что творилось в душе шестилетнего Костика ровно век тому назад…

Буквально со следующим глотком кофе и взглядом на детские фотографии Всеволода и его дедушки, Константин Александровича, у меня перехватило дыхание, и все от того, что Сева в детстве, как две капли воды, был похож внешне на своего дедушку.

Я на секундочку представил себе маленького Костю ребеночком семилетним или же шестилетним, бегающим по полям Елисейским и живущим в достатке и в любви родителей, с братиком Николаем, с сестренкой Ольгой в безоблачном детстве… А всего через два года лагерь детский концентрационный на Воробьевых горах, вот те на… (впоследствии всю свою долгую жизнь Константин Александрович, по возможности, обходил эти места стороной. – Примеч. автора ), смерть от голода сестрички Ольги, следом арест отца и разлука с папой на двадцать долгих лет. Что называется – получите и заверните. (Через двадцать лет братья разыщут папу и вызволят его из мордовских лагерей и он проживет еще десять лет на свободе в ссылке.) Вот вам и слеза ребенка. Но слезой здесь явно не отделаться, здесь место ужасу и страху детскому. Это же кем надо было быть, чтобы сотворить подобное зло по отношению к детям.

Всеволод, безо всяких сомнений, гордился своим дедушкой… Дедушка был для него примером для подражания во всем, и не только по замыслу самого юного Севы, но и по замыслу его генетического кода. Всеволод не только стремился во всем соответствовать Константину Александровичу, но и унаследовал от него речевые и внешние навыки, как то: сидеть на диване, заложив ногу на ногу, затянувшись сигаретой. А также манеру выражаться в резкой форме и манеру прерывать невнимательного собеседника, не дав ему закончить ранее начатую фразу. В такой момент Сева обычно вскипал, голос его в момент переходил на повышенные тона, и вслед за этим следовала одна и та же фраза, повторяемая им бессчетное количество раз, в тоне, не терпящем каких-либо возражений…

– Я говорю, ты молчишь!!! (Последнее мне приходилось слышать от скульптора неоднократно, за четыре года нашего с ним знакомства, по моим подсчетам не менее ста раз.) – Молчи, я говорю, ты молчишь!

В такие моменты я умолкал, подчиняясь воле его кода – генетического… Причем это касалось чего угодно, будь то разговор про погоду, будь про политику, будь за жизнь – да про что угодно, он говорит, а ты уж, будь любезен, помолчи… Это забавно выглядело со стороны.

Вот я о чем-то рассуждаю вслух, а он мне на самом интересном месте говорит:

– Молчи, я говорю, ты молчишь!

Я смотрел в такие минуты на Всеволода, и он напоминал мне восторженного, наивного и увлеченного своим очередным рассказом мечтателя. И что мне оставалось делать, как не замолчать. Сева в такие именно моменты был настолько увлечен своим повествованием, что забывал обо всем на свете. Он сочинял и повторялся на ходу и на лету, и бесчисленное количество раз, эпизод за эпизодом. Чего ему только тогда не приходило на ум. Можно сказать, что он на ходу вспоминал, сочинял и повторялся:

– Сева, ты мне это уже рассказывал.

– Да?! Тогда слушай про другое!

Всеволод был увлечен своим рассказом… Выражение его лица переменчиво, его лицо постоянно сменяет свои маски – от унылого и кислого до восторженного и ликующего!

Теперь уже я перебиваю скульптора, почуяв неладное в его рассказе:

– Постой, постой… погоди, да не может быть. Сев, Константин Александровичу было тогда около шести лет, а Дантесу чуть за сто… Давай считать. Дантес убил Пушкина в 1837 году, ему тогда было двадцать с небольшим. Отнимаем, прибавляем, получаем, что ему к 1914 году было чуть под сто или же за сто лет.

– Давай забьемся, раз не веришь!

– Чего спорить. Это простая арифметика. Прибавили, убавили, на выходе получили.

– Давай спорить!

Чего только в такие моменты мне от него не доводилось слышать! Вот сказал бы он мне, что вчера вечером летал на луну, даю вам голову на отсечение, поверил бы ему в первый момент… Настолько в своих фантазиях он выглядел правдоподобно, увлеченно и вместе с тем непосредственно. Он в такие минуты верил самому себе…

– Хорошо, верю. Но скажи мне, mon ami, где Константин Александрович мог увидеть Дантеса?

– В Ницце.

– А я думал – в Париже.

– Нет, Дантес в Париже не жил. Он был не рукопожат…

– А как это могло произойти, что шли по улице и просто так встретились?

– Да просто так шли по улице и встретились, а чего здесь такого, чему ты удивляешься?

– Как чему, Сева? Твой дедушка видел живого Дантеса!

– Ну и что, подумаешь, мало кого он видел… – и Всеволод продолжил свой рассказ.

– Александр Адамович прогуливался вдоль набережной со своими детьми – Олей, Колей, Костей. Коля обратил внимание на статного старика с широкими бакенбардами, покрывающими своей сединой, почти что полностью, его щеки, одетого в черный сюртук с выправкой гусарской. Статный старик выхаживал по вымощенной мостовой, выкидывая впереди себя трость. Встречные ему прохожие засматривались на него и расступались перед ним, а после того как он проходил мимо них, оборачивались ему вслед. Коля с Костей, подчиняясь цепной реакции толпы, приостановились и стали разглядывать грозную фигуру. Костя не удержался от вопроса к Александру Адамовичу:

– Папа, а кто это. Почему на него все оборачиваются? Александр Адамович вместо ответа немного улыбнулся и многозначительно произнес:

– Погиб поэт, невольник чести, пал, оклеветанный молвой, с свинцом в груди и жаждой мести! Чьи это стихи, дети?

– Ю. М. Лермонтова!

– А про кого?

– Про А. С. Пушкина!

– Правильно. А кто на дуэли убил А. С. Пушкина?

– Жорж Дантес!

– Дети, вот этот старик и есть не кто иной, как сам Дантес!

– Тот самый?!

Оленька перестала подпрыгивать на одной ножке вокруг папа. Испугалась, спряталась и ухватилась за него…

– Папа, а за что Пушкин Дантеса на дуэль вызвал? – Спросила почти шепотом Оля.

– За нанесенное ему оскорбление, Оля…

В это время приличествующий, статный и заслуженный в своем роде старик, на голове коего водружался черный цилиндр, поравнялся с семьей Бояриновых… Поравнялся и прошел мимо них, словно проплыл, цепляясь при ходьбе своей изящной тросточкой за мостовую. От него повеяло холодом, он был словно весь соткан изо льда. Оленька обернулась:

– Оля, не выказывай вида, это неприлично!.. – Александр Адамович сделал дочке замечание.