Егор Киселев - Friedrich

По дороге на второй этаж Серега инструктировал нас по поводу каждой мелочи, а мы дразнили его, спрашивая, следует ли нам сдавать фотоаппараты перед судьбоносной встречей и надевать бахилы. Он придумал для нас отвлеченную тему для разговора, запретил останавливаться рядом с ней, слишком откровенно смотреть и вообще, удалиться раньше, чем она обратит на нас внимание. Было видно, что он нервничает, он запинался, краснел и раздражался из-за любого пустяка. Мимо бухгалтерии мы прошли в совершеннейшем молчании, выдохнули после того, как скрылись из виду.

– Вы видели?! Видели?! – не выдержал Колесников. – Она читает Чехова! – он был в полном восторге.

Мы с Кривомазовым недоуменно переглянулись и решили тактично промолчать. За прошедшие две недели мы так много о ней слышали, что боялись даже поднять глаза, проходя мимо. Мы ожидали увидеть все что угодно, но только не то, что увидели. А если помножить эти двухнедельные восторги на всех предыдущих пассий Сергея; я не знаю, что видел Кривомазов, но судя по рассказам Колесникова, мы должны были ослепнуть или по меньшей мере лишиться рассудка. Правда, к выходу мы подошли в здравом уме, да и со зрением все тоже было в порядке.

Что подразумеваем мы под женской красотой? Или даже не так: одно ли и то же понимаем мы под женской красотой? В тот день я увидел простую девушку в длинном светлом платье с правильными чертами лица, изящным точеным носиком, приятной тихой улыбкой и едва заметно вьющимися каштановыми волосами ниже плеч. Пока Сашка курил, а Серега во всю ивановскую восхищался, я перебирал в уме все знакомые образы женской красоты, и ни один из них к ней не подходил. В одном я был уверен, мы с Серегой говорили о разных девушках, хотя бы потому, что все его слова, по-моему, ничему в действительности не соответствовали. Только к третьему часу ночи, когда я пролежал без сна уже битый час, вспоминая о ней, мне вдруг стало очевидно, что ее тихая улыбка, что-то прожгла в моей душе и теперь мне ее не забыть. Сначала возникло приятное ощущение легкости, а в следующий момент чувство, будто без нее я больше не смогу дышать.

* * *

Я позвонил в половине девятого, не осталось никаких сил ждать. Трубку взял Матвей – сын Кати (это он вызвал меня сюда):

– Как мне вас найти? – спросил я, не поздоровавшись. – Я приехал.

Он назвал адрес – они жили там же, где и пятнадцать лет назад. Когда я подходил к их квартире, на площадку, тихонько прикрыв за собой дверь, вышел священник в облачении. Он посмотрел на меня с тревогой во взгляде и спросил:

– Вы, должно быть, к Екатерине Николаевне?

– Да, – опешил я.

– Не тревожьте ее сейчас, она только-только заснула. Поговорите чуть позже.

Он собирался уже пройти мимо, но я его остановил:

– Вы врач?

– Да, – коротко ответил священник.

– Как она? – спросил я.

Священник посмотрел на дверь, потом перевел взгляд на меня. Я только теперь смог его получше разглядеть, он был старше меня лет на десять, какая-то удивительная глубина читалась в его глазах, седина щедро украшала бороду и волосы, а мимические морщины, обычно свидетельствующие об улыбке, теперь многократно усиливали тревогу. Он изучал меня с полсекунды, а потом тихо и с расстановкой произнес:

– Говорить о чем-то пока рано. Нужно надеяться.

Я вздохнул и опустил глаза:

– Могу я чем-то помочь?

Он кивнул:

– Не будите ее, она сегодня почти не спала.

– Хорошо, – выдохнул я.

– Проходите спокойно, дверь не заперта. Матвей вам все расскажет, – сказал иерей. – Он вас уже ждет.

Мне не пришлось звонить, дверь распахнулась перед самым моим носом:

– Это вы? – недоверчиво спросил меня Матвей.

– Да, – тихо ответил я.

Он жестом велел мне проходить. Я переступил порог, но дальше ноги не повиновались, кровь прилила к лицу: предо мной стоял мой крестник, мальчишка еще – девятнадцать лет – вылитая копия своего отца, разве только глаза у него были ясные, не как у его родителя в последнюю нашу встречу. Последний раз я видел Матвея перед отъездом, ему тогда было четыре года. Еще тогда было понятно, что он будет похож на Пинегина, но такого фотографичного сходства сложно было себе представить. От его взгляда меня било током: я ненавидел его отца. Но это была не мелочная бытовая ненависть, а нечто несоизмеримо большее, само его существование причиняло боль, переживалось мною как открытая рана. Мы, казалось, не могли существовать на одной земле, но при этом были друзьями. Впрочем, эта ненависть была неразделенной: я был для него слишком мелкой фигурой.

Мы молча смотрели друг другу в глаза, не зная о чем заговорить. Еще даже не разувшись, я тихо спросил:

– У вас был священник?

– Это отец Павел, – быстро заговорил Матвей. – Он друг семьи и врач. Его жена хорошая мамина подруга.

– Ясно, – сказал я, как можно тверже. – А то я уже испугался.

Он сдвинул брови и пожал мне руку:

– Проходите в комнату, пожалуйста.

Голос его сорвался, было видно, что ему тяжело, поэтому я не стал заставлять его ждать.

– Спасибо, что так быстро приехали, – сказал он мне в спину.

Я ничего не ответил, мне теперь вообще было трудно говорить. Я плюхнулся на старое кресло: оно, по-моему, стояло здесь, когда мы еще жили вместе. Обстановка, вообще, не сильно изменилась: в комнате был сделан ремонт, но, как видно, своими руками, а мебель практически в полном составе осталась той же, разве что в углу появилась полочка с иконами. На старом серванте, заставленном книгами, сохранилась даже моя старая гитара.

Матвей сел рядом на диван и, помолчав несколько секунд, заговорил:

– Мне нужно отлучиться на некоторое время. Вы, пожалуйста, располагайтесь. Если нужно, примите душ. Если хотите есть, я могу разогреть завтрак или омлет приготовить. Мама, думаю, проснется не скоро, я к тому времени уже вернусь. Только вы ее не будите, хорошо?

– Да, – отозвался я, – мне еще отец Павел сказал, что будить не нужно. Есть я не хочу, не беспокойся об этом. А так, может быть, и сам прикорну здесь где-нибудь, поспать сегодня не получилось.

Матвей ушел. Я попытался расположиться в кресле, но мне постоянно было неудобно. В душе застыло щемящее тревожное чувство, будто мне предстоял суд, самый страшный экзамен, но мне забыли объявить дисциплину и оставили в коридоре готовиться. Мысли метались в разные стороны, начиная от того, что мне решительно нечего сказать ей в свое оправдание, заканчивая отчаянными попытками вспомнить, как и когда я познакомился с Пинегиным.

С Кривомазовым и Колесниковым я познакомился на подготовительных курсах при физическом факультете. Помню, как дрожали руки при мысли о вступительных экзаменах, как я искал главный корпус, как опоздал на первое занятие по математике – кабинет 308П был в пристройке, и я долго не мог его найти – раз десять обошел весь третий этаж. А потом, после занятия, отстал от своих товарищей, потому что нужно было завязать шнурки на туфлях. На улицу я вышел через запасный выход и долго не мог сообразить, где, собственно, очутился, и как отсюда выйти к главному входу – здание главного корпуса показалось мне тогда бесконечным, битых полчаса я бродил по заваленному строительным мусором заднему двору. Кривомазов с Колесниковым тоже были приезжими, может быть, поэтому мы друг за друга и держались – нам не к кому было больше идти.