Егор Киселев - Friedrich

Тут же мне показалось, что это было лишним откровением. Может быть, эта была моя самая главная слабость: я был слишком мягким человеком, и порой мне было жаль даже тех, кто вне всяких сомнений заслуживал только презрения. Матвей снова смотрел на меня с недоверием, и это было понятно, я темнил. В моих мыслях не было утренней стройности, в душе царило гнетущее ощущение тревоги.

– Вкратце смысл в следующем, – продолжил я. – Твоей отец познакомил нас с твоей мамой не самым удачным образом. Ну, нам так показалось. А потом он пропал на какое-то время, точно уже не вспомню, но он вообще пропадал время от времени. И мы с Колесниковым работали почтальонами: твои родители через нас обменивались короткими сообщениями, что нам, естественно, не нравилось. Я с самого начала ни на что не рассчитывал, а вот у Сереги ситуация была совсем проигрышная – никто из нас не мог бы составить конкуренции твоему отцу. Во всяком случае, никто не умел так производить впечатление на людей, как он. Это мы потом утешались мыслями, что все это только напускное, и что внутри твой отец, должно быть, скользкий тип, но все это было только приступом бессильной злобы. С другой стороны, он-то затеял весь этот спектакль, потому что Колесников рассказал ему, что влюблен в твою маму. Ну, Алексей натурально собирался помочь ему, по крайней мере, нам он говорил именно это. Со стороны все это выглядело совершенно иначе: хотя сомневаюсь, что мы вообще могли в то время отличить правду от того, что нам казалось. Слишком подозрительными были наши сердца. В конечном счете, в новый год все примерно прояснилось, а потом вдруг снова резко затуманилось.

– А что было на новый год?

– Новый год мы отмечали все вместе.

Тот Новый год я помнил в деталях, каждая мелочь намертво врезалась в память. Пожалуй, это был самый длинный день в моей жизни: хотя внешне все было также, как и во все остальные Новые года. Те же толчеи в магазинах, те же бесконечные списки покупок, те же продукты, та же суета на кухне и та же глупая надежда на лучшее. Я опустил глаза. Тот день не заладился с самого утра. Кривомазов кусал локти: его девушка в последний момент решила остаться в компании своих друзей. К вечеру он затих, забился в угол и молча просидел всю ночь за бокалом коньяка. Колесников переживал из-за предстоящей встречи с Катей. Леху мучили последствия вчерашнего утренника. Он пришел в самое жаркое время и никак не мог найти себе занятие, пока, к восьми часам не ушел встречать Катю на остановке: у нее были тяжелые сумки.

Матвей слушал меня очень внимательно, а я старался не торопиться и тщательно подбирал слова:

– Только на новогодних праздниках мы, по сути, и познакомились с твоей мамой.

– Что-то пошло не так?

Я кивнул:

– Все. Причем, даже если бы мы смогли исключить все мелкие неприятности, которые преследовали нас весь вечер, все равно получилось бы плохо. При этом плохо было, наверное, всем: девушка Кривомазова, например, осталась со своими друзьями. Он очень расстроился, но, думается мне, не столько из-за того, что она не приехала, сколько из-за того, что его не позвала с собой, хотя они договаривались отмечать праздники вместе. Колесников сильно обжог руку. Ему в тот вечер вообще не везло, то он обольется, то обожжется – все, в общем, валилось из рук. Мне повезло чуть больше: небольшие разрушения в прихожей и гости, которых я ни при каких обстоятельствах не хотел бы видеть. В общем, все были недовольны, разговаривать пытались тише, есть и пить больше. Ни разу не было на моей памяти столько гостей: причем, они то приходили, то уходили, и я постоянно метался от одних знакомых к другим. А уже под утро мне пришлось уговаривать пьяного Кривомазова заночевать у меня. Он далеко жил, и в мороз отпускать его было нельзя. Впрочем, и отговорить мне его не удалось, благо, дошел он без происшествий.

– А мой отец тоже был недоволен? – спросил Матвей с запинкой.

– Да, – вздохнул я. – По его словам, у него ничего не получилось. Мы, впрочем, вообще с ним не сразу заговорили; на трезвую голову все казалось еще хуже. А поспать мне толком не удалось: меня разбудил Серега. Он так сильно толкнул дверь, когда входил на кухню, что чуть не разбил ее. А я со своей стороны заснул на стуле, опершись на кухонный стол. После того, как Сашка ушел, я вернулся на кухню, чтобы выкурить сигарету и убраться за ним. Его сильно тошнило, и добежать до туалета он не успел. Убрался, закурил и заснул.

– Хорошо же вы отдохнули, – горько усмехнулся Матвей.

– Да не то слово. А утро тогда выдалось совершенно серое. Ночью был сильный снегопад, улицы замело, наступила мертвая тишина. На мой резонный вопрос, проснулись ли ребята, Колесников только сильнее нахмурил брови и сказал, что Пинегин и твоя мама ушли вместе час назад, и что он лично закрыл за ними дверь.

– И что же, мама так легко согласилась придти на праздник в незнакомую компанию и остаться там на ночь?

– Ну, во-первых, не совсем в незнакомую. Перед праздником мы несколько раз собирались на установочные заседания, составляли список покупок, распределяли, кто и что принесет. А, во-вторых, тридцатого декабря твоя мама помогала нам приготовить квартиру к празднику. Причем, если раньше они приходили вместе с Алексеем, то тридцатого его не было, и мы могли свободно с ней поговорить.

– И каким составом вы украшали квартиру?

– Мы вдвоем: не помню, что было у Колесникова, а Кривомазов в тот день пытался уговорить свою девушку встретить новый год в нашей компании. Он заглянул к нам буквально на пятнадцать минут, извинился и ушел. Но это, знаешь, было к лучшему – мы долго возились, зато, наконец, успели познакомиться. До этого у нас никак не получалось поговорить. Сам знаешь, как оно бывает. Всегда требуется какое-то время, чтобы войти в новую компанию. Особенно при таких обстоятельствах: каждый из нас понимал, что все это не просто так.

– В каком смысле?

– В том смысле, что влиться в наш коллектив у нее была только одна причина, – никто из нас не верил рассказам Пинегина о том, что он кого-то там хочет познакомить. Он, скорее, сам хотел познакомиться. Но, как обычно бывает, каждый на что-то рассчитывал, надеялся, не знаю. Я, кажется, ни на что и не надеялся. Во всяком случае, до тридцатого декабря. После того разговора мне стало значительно хуже, поскольку в душе поселилось сомнение. И опять же дело не в том, что мне можно было рассчитывать на ее благосклонность, скорее я сомневался, что твой отец ее достоин. Но это, пожалуй, было самое закономерное чувство в тех условиях.

Я замолчал. У меня опять возникло глупое чувство, что я наговорил лишнего. Он-то, конечно, просил рассказать ему об отце, но не я ведь им был! А с другой-то стороны, все, что я знал о его родителях, так или иначе, было связано и с моими переживаниями. Будь мне все равно, разве не было бы по-другому?