Инна Тронина - Жизнь за президента. Тайны ХХ века

Он слегка повернул голову, в ту сторону, где шумел океан. Теперь даже хотелось, чтобы кто-то прервал эти ненужные страдания. Каждую ночь, проваливаясь в забытье после укола, он молил Бога о том, что не проснуться утром. Но, как видно, во сне умирают только праведники. Грешники же должны заглянуть в бездну широко открытыми глазами. А врачи удивлялись, говорили, что он при такой форме рака слишком долго живёт. Может быть, он боялся уйти потому, что ТАМ ждали его жертвы, которых было много. Но главная жертва заслонила собой остальных, о которых больной теперь и не вспоминал. Впрочем, в смерти пасынка он себя не винил – его винила Энни. И больному начинало казаться, что он не сможет освободиться от жизни до тех пор, пока бывшая жена его не простит.

Больной хотел позвонить, позвать прислугу, чтобы ему подали телефон. Может быть, попросить дочку Патрицию ещё раз переговорить с мачехой? Кажется, они неплохо расстались, и сейчас изредка перезваниваются. Да и сын Дэнфорт, возможно, не откажет умирающему отцу. С ним Энни, вроде, тоже была любезна. Конечно, она не радовалась, когда дети бывшего мужа появлялись на горизонте, но вела себя вежливо, корректно. Может быть, именно Дэнфорт, который был очень дружен с покойным Алексом, найдёт те слова, которые всё же тронут это чёрствое сердце?..

Как и всем жестоким, чёрствым людям, ему было до слёз жаль себя самого. Теперь больной рыдал, откинув голову на спину шезлонга, и слёзы лились ему за ворот, в глотку, на грудь. Почему дети и внуки так редко навещают его? Почему ведут себя как-то неестественно, зажато, будто стесняются родства с ним? Им-то он чем не угодил? Многократно преумножил состояние своей семьи, стал одним из первых богачей штата, вошёл в круг избранных, стал вершить государственные дела? Благодаря ему дети и внуки выучились в лучших университетах, построили карьеру, создали крепкие семьи. Им не пришлось делать грязную работу – всё взял на себя он, отец и дед.

А теперь они морщат носы – от него плохо пахнет! Неужели не ясно, что они такие приличные и безгрешные только потому, что он с ног до головы облит помоями? Им бы оценить жертву, облегчить последние дни несчастного страдальца, а они ведут себя отвратительно. Постоянно намекают, что помнят всё про Алекса Осборна, сына Энни. Нарочно восхищаются красотой и талантами этого сумасшедшего самоубийцы, как будто именно отчим не дал ему прославиться и взять от жизни всё!..

Умирающий смотрел в океанскую даль, и видел нефтяные вышки, которых на самом деле там не было. Вышки двигались, шагали, как живые, уходили к горизонту. А на смену им из глубин океана как будто вставали новые «качалки». Они шли бесконечными шеренгами, появлялись ниоткуда, исчезали в туманной дымке. Они словно провожали своего хозяина, Джозефа Гелбрейта, и маршировали перед ним на прощание. «Качалки» работали, добывая из недр земли, из-под воды ту самую жидкость чёрно-жёлтого цвета, которая так дурно пахла, так отвратительно выглядела. Но без неё на планете не было жизни, за неё сражались и убивали. Вот так и он, Джо Гелбрейт, опозорился навеки, обрёк свою душу на вечные муки ради того, чтобы жила в благоухающем Эдеме его семья. Те самые потомки, которые теперь брезгуют им. В жестокой, кровопролитной борьбе он вырвал для них возможность быть чистенькими.

Больной задыхался. Широко открыв рот, он сидел в шезлонге и никак не мог поймать ртом воздух – здесь, на берегу океана, при сильном бризе. Тент трепетал над ним, шевелился увивающий стену плюш, раскачивались кипарисы, пробегали волны по благоухающим розовым клумбам. Но Гелбрейт не видел этого великолепия, даже забыл, что сидит на террасе своего калифорнийского дома. Он словно захлёбывался в нефти, которой было вокруг уже очень много. Она волнами накатывалась на берег, закрывала солнце и небо. Больной пытался выплыть из чёрных бурунов, но не мог, и постепенно погружался в пучину. Неловко взмахнув руки, он попытался встать и едва не упал на пол вместе с шезлонгом…

– Мистер Гелбрейт! Я принесла вам очки! – запыхавшаяся Эстер выглядела виноватой, как побитая собака. – Немного задержалась в доме. Не знала, что вам опять плохо. Минутку, я сейчас сделаю укол. У вас снова начались боли, мистер Гелбрейт?

– Нет… Боли нет. Я вообще не чувствую своего тела, Эстер. Мне душно. Дайте мне ингалятор или что-то такое.

Он еле сипел, и сестра милосердия с трудом его понимала. До сегодняшнего дня, несмотря на тяжкий недуг, Джозеф Гелбрейт никогда не вёл себя так, не хрипел и не задыхался.

– Я сейчас приведу доктора! – крикнула перепуганная Эстер и, стуча каблучками. Бросилась в дом. – Я быстро! Потерпите немного! О, господи!..

– За что? Господи, за что? – пробормотал больной, поднимая невидящие глаза к небу.

Там, в бездонной синеве, было пусто и просторно. Ни облачка, ни птички. Ничего земного – только покой и мудрость. Та самая нирвана, о которой мечтают индуисты.

– Да, я делал зло, я грешил, я убивал. Но делал это ради своей страны, как любой воин на поле боя. Я был беспощаден к врагам, я не считал их за людей, давил без жалости. Так делали все великие люди. Но их за это никто не судит, как меня. Ими восхищаются, а меня проклинают…

Больной повернул измученное лицо к доктору, который принялся ощупывать, выслушивать его, и слабо отмахнулся. Удушье прошло так же внезапно, как и накатило. Теперь он дышал свободно – пусть поверхностно, со всхлипываниями и хрипами. Ему казалось, что доктор зря волнуется, что всё прошло.

Но тот почему-то нахмурился, отдал несколько распоряжений Эстер, а сам остался рядом с больным. Он не выпускал руки Гелбрейта, щупал пульс, что-то говорил. Странно, но умирающий не слышал голоса доктора Уайльда, и потому не мог ответить. Он облизывал пересохшие губы и пытался улыбнуться, но безуспешно. А когда Эстер наклонилась к нему, чтобы напоить, не сумел проглотить воду. Больной словно забыл, как это делается, и вода пролилась за воротник.

– Уже? – спросил он доктора Уайльда. Больному казалось, что он говорит громко – на самом же деле он едва шептал. – Это конец?..

– Нет, что вы, мистер Гелбрейт! Небольшое ухудшение, и только! Эстер говорила, что вы опять смотрели эту злосчастную плёнку! Сколько раз я просил, чтобы вы этого не делали! Потом приходится вас откачивать. Была бы моя воля, я бы сжёг её, утопил в океане, развеял на атомы. Зачем вы губите себя, мистер Гелбрейт? У вас ещё остаётся время, а вы сами его сокращаете…

– Джереми, я прошу вас…

Больной немного успокоился, приподнялся в шезлонге. Врач сделал ему несколько уколов, на несколько минут наложил кислородную маску.

– Позовите моих детей… Пусть приедут сегодня. Может, вы и не лжёте мне намеренно, но я чувствую… это конец…