Андрей Верин - Реципиент. Роман-головоломка

Карманы у обоих топорщились таким характерным образом, что профессору вмиг стала очевидна вся тщетность сопротивления. «Оружие ближнего и дальнего боя, – догадался он. – Да я важная персона, раз меня берут, как крепость. Осадных лестниц только недостает…»

Провожатые отвели его к фургону, припаркованному неподалеку. О человеке, который, многое возомнив о себе, задумал море переплыть, Богдан Баталов не забыл. Но и помочь ему уже ничем не мог.

Чтобы скорее покончить с поручением физика, я встал засветло.

По радио узнал, что в городе объявлено штормовое предупреждение. Шквал также обещали в Новохолмогорах, и неприятно удивило меня сходство городов, не бывших ни соседями, ни побратимами, но связанных судьбой одного человека.

В маршрутном такси по дороге к дому последней из Снеговских я задремал, когда же вышел из микроавтобуса, чувствовал себя выспавшимся и готовым вероломно усыплять чужую бдительность. Я опасался, что пожилая хозяйка не откроет мне в столь ранний час. Но едва нажал кнопку звонка, в квартире послышались легкие шаги, щелкнул замок, и распахнулась дверь, как крышка гроба моей прежней жизни, давно похороненной в памяти. А на пороге я увидел призрака во плоти.

– Ты?! – воскликнула открывшая мне девушка, но я уже и сам не знал: я ли? Как во сне, слышал, что разбилась о пол чашка, выпавшая из ее руки. Очертя голову, я сгреб в охапку свою беглую возлюбленную, и показалось – смогу унести ее с собой, не выпуская ни на миг драгоценный груз. Я целовал ее, но слишком скоро понял, что она стремится оттолкнуть меня… Разжал руки, отступил на шаг.

– И откуда ты только взялся! – воскликнула девушка с досадой, расправляя и отряхивая белое платье, хотя я не смял его и не испачкал. – Чисто из-под земли…

– Что?.. – оторопел я.

– Мне говорили: ты и думать обо мне забыл.

– Кто? Кто говорил?

– Неважно. Ты его еще не знаешь.

Я видел признаки близкой бури – в глазах у нее, а вовсе не за окнами. Я знал: для этой девушки любой скандал – гроза в начале мая. Под градом обвинений она только гордо распрямлялась, под огнем обид – как заря, рдела, под дождем собственных слез – цвела. Из скандалов она делала искусство, причем боевое. Любой порыв ее, как ветер, переменчивого настроения всякий раз вышибал у меня почву из-под ног, бросал на произвол судьбы, как перекати-поле. Под шквальным огнем упреков, под жгучим ливнем обвинений от меня неизменно оставался труп – в клочья разорванный и заживо сожженный.

– Должно быть, я обожгла тебя? Это был только что сваренный кофе, – произнесла она с усмешкой, чуть ли не садистской.

И в самом деле: по комбинезону лжесантехника расплывалось мокрое коричневое пятно. А я и не заметил…

– Как ты меня нашел? Выходит, что мои доброжелатели, советовавшие держаться от тебя подальше, имели в виду – еще дальше. Зачем искал? Легко удалось найти? Какая жалость! Как прискорбно, что ты появился здесь, тебе и не представить! Просто Каменный гость.

От лютого холода ее слов мои надежды, не успев воскреснуть, пали прахом. Я молча на нее смотрел и сожалел о том, что гостем я был далеко не каменным.

– Почему ты ушла от меня?

– Потому что я тебя не любила. Напротив, временами ненавидела.

– Зачем же тогда жила со мной?

– Не стану отвечать, – рассмеялась она мне в лицо. – Можешь считать меня мерзавкой, но ведь и я тебя прекрасно знаю: ты лицемерен, бесчувственен, жесток. И мне не жаль тебя. Но какая досада! Я-то, наивная, думала: теперь хоть сколько-нибудь поживу спокойно. Всегда мечтала переехать в пригород, вот и сняла квартиру по объявлению – у одной милейшей старушки… Ты поражен, я вижу, да? Ну, ничего, пройдет. Случаются ведь поражения и страшнее. К примеру, поражение в уличной бойне, повлекшее смерть за счет тяжелого, опять-таки, поражения внутренних органов… Кстати, недавно я неплохо заработала на донорстве, а вот теперь подумываю, не податься ли в суррогатные матери.

– На донорстве?! Что же ты сдавала? Кровь?

– Отдала все, что плохо лежало, – рассмеялась она, как безумная.

Мне казалось: легче умереть от кровопотери, чем заработать донорством на жизнь. И я не мог представить, что в человеческом теле может плохо лежать. Разве только опустившаяся почка?

– Ты извини, – сказала вдруг она посуровев, – я больше не хочу иметь с тобой ничего общего – даже темы для разговора. И видеть тебя дольше не желаю. Ты, право, загостился, пора бы и честь знать.

И указала мне на дверь.

Я столько горестей забыл – беспечно, счастливо. И лишь о том, что она значила для меня, позабыть не мог. В тот день, когда она исчезла, уничтожив все следы своего краткого визита в мою жизнь, я был поражен, повержен. И долго ничего не чувствовал, помимо беспрестанной боли. Не жил – мучился ломкой.

Врачи советуют выбрасывать или сжигать, как идолов, все вещи, что напоминают о любимом, но не любящем человеке. Я бы последовал совету, но моя неверная сама забрала все, что мне могло о ней напомнить, лишив меня горючего для символического аутодафе. Казалось, даже отпечатки пальцев стерла. Зато оставила мне город, где мы встретились. Чтобы забыть ее, мне пришлось бы спалить его весь, до последнего дома. Но даже если бы злодейство сошло мне с рук, то разве удалось бы мне сжечь лето, в первые дни которого мы встретились? Лето, что, как саламандра, и само было огнем? Что, как неопалимая купина, горело и не сгорало?

Тогда, ища спасения среди людей, я бросился к друзьям. Но те смотрели на меня, словно впервые видели. Я остался один-одинешенек, как часто жил, но никогда прежде не испытывал еще такого жестокого одиночества. Будто всему человечеству я был не ровня, не родня. Как выпавший из строя – то ли отстал от всех, то ли всех обогнал. Словно проспал войну, которая изрядно проредила мое поколение, больше товарищей не находил.

Облаченный в траур черной меланхолии, я начал жить, словно нетребовательное растение. Когда не работал, только ел и спал. Спал много дольше обыкновенного – практически беспробудно, больше не жалея времени на сон: ни трети жизни, ни двух третей. Спал, даже пока бодрствовал. Мне снились удивительные сны, по сравнению с которыми серая действительность меркла, а ближе к ночи и вовсе гасла вместе с дневным светом. Пока вокруг разгоралось лето, я замораживал себя. Впадал в анабиоз, в животную охранительную спячку. Словно под плохим наркозом, я, неспособный пошевелиться, но оставшийся в сознании, наблюдал за манипуляциями бога-хирурга, что реанимировал меня каждый день заново, но всякий раз – не до конца.