Андрей Верин - Реципиент. Роман-головоломка

– Едва ли я скоро взлечу. Мне то ли быстроты реакций недостает, то ли реактивного топлива.

Я разлил глинтвейн по кружкам. Она включила электрический камин, неотличимый с двух шагов от настоящего, и присела на краешек кровати подле меня.

Я не был еще вхож во все курортные кулуары, но успел заметить, что вокруг этой юной особы здесь ходили самые противоречивые слухи. Анечка не работала, жила в поселке на правах хозяйки, но никто не знал, кем именно она приходится хозяину, поэтому одни предполагали дальнее родство, а другие – близкие сношения. Мне не хотелось верить грязным сплетням здесь, где землю устилал кристальной белизны снежный покров. Особенно теперь, когда я видел Анечку, и одним взглядом она согревала меня лучше, чем камин, глинтвейн и термобелье вместе взятые. И говорила мелодично, будто колыбельную мне пела, хотя рассказывала о суровом и опасном виде спорта:

– Ты, главное, прочувствуй движение: ноги всегда согнуты в голеностопном суставе, и тело наклонено вперед, словно ты вот-вот упадешь. На деле же ты не падаешь, а летишь – настолько по краю земли, что почти по небу. В полете такая скорость, что любое падение очень похоже на смерть, а каждый миг – будто последний, и оттого невыразимо прекрасен. Так может быть прекрасна жизнь лишь после чудесного избавления от смерти.

Она все говорила, я смотрел на нее, и совсем не от глинтвейна у меня кружилась голова, и все плыло в глазах от опьянения, отнюдь не алкогольного. Я сделал вид, что потянулся к столику, чтобы налить себе еще, но вместо этого поцеловал ее.

Она вскочила, как обжегшись, и влепила мне пощечину.

Потом я долго – то неистово, то нежно – уговаривал ее не уходить, простить мне минутную слабость, но девушка не слушала мои мольбы, неодобрительно качала головой и ускользнула все-таки, ушла.

Оставшийся один, я снова рухнул на кровать, еще недавно представлявшуюся мне уютной, а ныне ставшую постылой. Но был доволен. И полон предвкушения того, что непременно завершу начатое и наверстаю упущенное. Любой лед можно растопить, в этом я не сомневался.

Когда ехал сюда, думал, что умру от скуки. Даже бильярд, боулинг и тир, которыми в своей рекламе хвастался курорт, не прельщали меня. Но теперь поселок уже не казался мне холодным после теплого приема, горячих расспросов, огненного алкоголя, моих пламенных взглядов на Анечку, опаляющего поцелуя, пылкого признания, собственного жаркого смущения, и грядущего накала страстей.

Должно быть, оттого, что слишком распалился, я уснуть не смог. Поворочавшись в постели, оделся и вышел на улицу остыть. Меня встретила мертвая тишина зимней ночи. Скрип снега под ногами не способен был ее нарушить, как не могло мое дыхание согреть морозный воздух. Постояв немного на крыльце, я уже собирался возвратиться в дом, когда внезапно, громоподобный в тишине, загудел генератор и пришел в движение центральный подъемник. Едва ли кто-то из обитателей курорта решил покататься на лыжах ночью: в свете одних только звезд, без мощных прожекторов, трасса становилась непреодолимой. Подгоняемый любопытством, я решил узнать, в чем дело.

Возле подъемника не оказалось ни души, его сиденья вхолостую проносились мимо меня, разворачивались над площадкой и отправлялись вниз. Я уже хотел идти будить Волгина, когда внимание мое привлекла маленькая темная фигура на склоне. И я нутром почувствовал, что дело с ней неладно.

Сначала я только шел – спускался аккуратно, глядя под ноги, чтобы не поскользнуться. Когда же расстояние порядком сократилось – бросился бежать, не разбирая дороги. Впереди на снегу неподвижно распростерся человек. Лежал, как не лежат живые.

В отдалении заревел снегоход: кто-то, разбуженный, спускался следом. Я уже не бежал – катился кубарем по снегу, летел, сломя голову, вздымая в воздух снежную взвесь. Я узнал ее. И догадался, что с такими повреждениями не живут. Она еще была в сознании, но не кричала и не плакала. В неверном свете звезд мне даже померещилась улыбка на ее лице. Она что-то шептала, тяжело дыша, я наклонился к ней, боясь случайно прикоснуться, и услышал:

– Они… Они заставили меня. Внушили, что должна с собой покончить… Я не сумасшедшая. Здесь вовсе не курорт… Они похищают людей… Они ведь и тебя похитили. Они меня убили… И тебя убьют.

Внезапно чьи-то руки схватили меня и отшвырнули прочь, вокруг ее тела столпились люди, и мне показалось, что их слишком много, или же от слез в глазах у меня все двоилось. Наперебой кричали, невозможно было разобрать что-либо. Я и сам кричал и рвался к ней, но кто-то необыкновенно сильный волоком тащил меня прочь, к снегоходу.

***

Когда Константин Лунный вышел из дому, он пожалел, что так легко оделся, не по погоде, но тут же упрекнул себя за малодушие. В сумерках ниже опускалось серое, металлического блеска, небо. Воздух, набухший от воды, потяжелел. Дома жались к земле, теснили друг друга, цеплялись за склоны. Сначала шквальный ветер сдул с улиц приморского города туристов, непоседливых, как перекати-поле, а потом и вросших в землю старожилов вынудил попрятаться. Надвигался шторм, и уже ползла из щербатой пасти горы Святого Петра исполинская черная туча.

Лунный спускался к морю по крутым улицам-лестницам Алубики. Вскоре, хрустя гравием, легли ему под ноги дорожки городского парка. Он шел по знакомым аллеям, еще вчера солнечным и людным, где давеча стояли сувенирные лотки, а нынче ни души не осталось. Ветер уже бросал в лицо первые мелкие капли дождя, просеянного сквозь сито ветвей. И в тишине отчетливо слышался страшный, нарастающий гул моря. Там, внизу, волны ходили ходуном, и огромные валуны ворочались с боку на бок.

Деревья расступились, Лунный вышел на площадку, откуда ступени вели к воде. Здесь ветер дул в полную силу и в другой раз повалил бы гуляку с ног. Внизу волны бросались на обломки скал, сорвавшиеся в море сотни лет назад. Измочалившись в пену, сползали обратно, черные от злобы, собирались с силами, хотели взять береговые укрепления не приступом, так измором, не мытьем, так катаньем.

Пляжи пустовали. Лунный знал, что к здешним берегам часто приходит горбатый шторм, и тогда верная гибель – оказаться в воде: волны горбатого шторма тянут человека в открытое море. Однако Лунный сам стремился прочь от берега – к другому, далекому, где его ждал город-тезка, Константинополь.

Отполированные миллионами подошв ступени выскальзывали из-под ног, торопили его, пока, сумасброд, он спускался к пустому пляжу. Вскоре их сменила вертлявая галька, вся в водорослях и медузах, выброшенных на берег. Мокрый до нитки от соленой воды с моря и пресной – с неба, Лунный шел вдоль берега, дивясь ничтожности земной тверди, восхищаясь величием водной хляби. «Мне довелось-таки увидеть это море черным», – с радостью ребенка думал он.