Андрей Верин - Реципиент. Роман-головоломка

Скоро и ручеек тропинки пересох во мху. Лес окружил меня со всех сторон, и даже с тыла подобрался. Я взглянул на небо – серое, пасмурное, бесстрастное. Вряд ли мне удалось бы его разжалобить. Оглянулся в последний раз на тропу: не исчезла ли позади так же бесследно, как спереди. И вошел в бурелом – побрел, куда глаза глядят, уже не чая отыскать пути – ни прямого, ни извилистого. Шел напролом, боролся с буревалом, продирался сквозь валежник. Не чувствуя усталости, ни о чем не думая, все шел, только затем, чтобы идти, ломая ветки, спотыкаясь о корни, падая и поднимаясь.

Казалось, едва я ступил под его своды, лес пришел в таинственное, неуловимое движение. Словно деревья разом подобрали полы крон, свисавших до земли, и, сгущая чащу, подошли ко мне – рассматривать пришельца. Лес, будто исполинский зверь, смотрел на меня сверху вниз, решал, что делать: то ли сразу проглотить, то ли сначала проиграться с жертвой? Здесь я был инородным телом, чужаком. Был вольнодумцем, а в чаще давно сформировалось парламентское большинство «зеленых». Я чувствовал, что лес кроит меня по новой мерке, безжалостно отсекая лишнее. У этого модельера не было ножниц, но острые сучья изорвали мне одежду. У этого хирурга не было скальпеля, зато игл имелось – хоть отбавляй. И я до крови царапался о ветви, то и дело закрывал глаза, чтобы не выколоть их.

Но я уже и сам, черпая силы из животной ярости, хотел, чтобы лес сделал меня зверем, мысли заменив рефлексами. Чтобы заточил зубы и когти, слух и зрение. А страх притупил. Избавил меня от тяги к людям. Чтобы трава проросла сквозь меня, и влезла наружу шерстью. Тогда бы я услышал его бессловесную речь, увидел бы его живым – чувствующим и мыслящим. Тогда бы я нашел в нем собеседника, пусть и не либерального, но все равно – многоголосого.

Долго ли брел и бредил так, я не мог сказать. Пасмурный полог листвы не пропускал света. Но вскоре я заметил, что чащоба стала изменяться. Я уже давно шел в гору, топкие сырые мхи остались позади, сменившись голыми камнями, словно лес готовился стать лестницей в небо. Вместо сосен и елей меня окружали теперь хвойные деревья неведомой породы – невысокие, с перекрученными, как жгуты, стволами, с круглыми шишками. Только от перемены декораций моя незавидная роль не стала лучше, и некому было переписать сценарий.

Внезапно солнце вышло из-за облаков, а я – из чащи. Небесное светило поднималось выше, я – остолбенел.

Я оказался на открытой пустоши, круто забиравшей вверх и застланной туманом. Когда же прошагал по склону пару сотен метров, земля ушла у меня из-под ног. Я отшатнулся. Если бы оказался здесь ночью, я, не увидев пропасть, теперь летел бы вниз, из человека превращаясь в крошево костей. Но не от страха волосы на голове у меня встали дыбом – от увиденного с высоты.

Я видел море. Но не океан лесов и не простор полей, не волны разнотравья. Синее море простиралось передо мною, докуда хватало глаз, хотя я им по-прежнему не верил. Сам же стоял на вершине скалы, спускавшейся к воде.

Море… Здесь ему не полагалось быть, ведь я не мог преодолеть две тысячи километров. Но я видел маленькие свечи кипарисов далеко внизу и кроны южных сосен – плоские, как панамы, и выжженные солнцем травы.

Мираж, галлюцинация…

На самом краю обрыва росло огромное белое дерево. Я подошел ближе, узнал черемуху. Та отцветала, и лепестки сыпались, невесомые, как снежинки. Ноги подкосились у меня, но не от бессилия – от безумия. Я засмеялся, понимая, что, вероятно, повредился рассудком много раньше, чем приехал сюда, ибо и самый курорт был наваждением.

Я лежал на земле под деревом, где было много соломинок, но ни одной – для утопающего в Лете. Куда быстрее, чем давеча лопасти вертолета, кружилась у меня перед глазами прожитая жизнь. И я смотрел ее, как фильм, как страшный сон, не в состоянии ни оторваться от экрана, ни проснуться. Теперь я вспомнил, как разлилось вокруг меня море крови. Я хотел остановить ее, но повернуть вспять эти реки было не под силу. Я умирал, растапливая кровью белый снег вокруг себя. Там, где это случилось, горел мутный свет уличного фонаря, а вовсе не дальний свет фар. Никто не подвозил меня, никто не присылал за мной машину, и тем более – машину скорой помощи. Я умирал один, до ужаса один. Вокруг меня сжималась жилистая темнота – лишь руку протяни, упрешься, до того тугая. Она переломала мне все ребра, я не мог дышать – это и был тоннель, тот самый, без искусственного освещения, такой же тесный, как путь из утробы матери.

Смерть оказалась так похожа на дорожные знаки. Как мертвые с косами, стояли они друг за другом по обочинам скоростной трассы из мира наземного в мир неземной, ведя обратный отсчет:

Знак номер 5.8 «дорога с реверсивным движением».

Сердечно-легочная реанимация. Но светофоры не горят: обратной дороги нет.

3.17.2 – «опасность». Запрещается дальнейшее движение всех без исключения транспортных средств – и эмбюленсов скорой помощи, и реанимобилей.

2.2 – «конец главной дороги». Дороге конец.

1.31 «тоннель, в котором отсутствует искусственное освещение».

Но виден свет в конце тоннеля.

1.30 – «низколетящие самолеты». Когда еще они летали ниже меня?

1.29 – «боковой ветер». В стратосфере зимой ветры дуют исключительно с востока на запад, а летом – с запада на восток.

1.14 – «крутой подъем». Подъем. Подъем…

И все. Отмена всех ограничений. Смерть.

***

В фургоне было темно, как в бочке с бензином, где любая искра – светопреставление. Когда же Богдану сверх того завязали глаза, он понял, что не всех еще циркачей, любителей дешевых эффектов, переловили сотрудники ОБН.

Машина тронулась. Сначала под ее колесами хрустел гравий, затем шуршал асфальт. Когда автомобиль развил порядочную скорость, профессор догадался, что движется он по прибрежной магистрали Джалита – Ахтиар. Богдан пытался считать повороты, но скоро сбился. Выручил пассажира-пленника тоннель – единственный на побережье: когда шум колес внезапно стал громким и гулким, Богдан понял, что отсюда ему лишь одна дорога – в Ахтиар. Он не ошибся: вскоре они миновали Джалитинское кольцо – перекресток с круговым движением на въезде в Ахтиар, который даже с завязанными глазами невозможно было с чем-то спутать, и через некоторое время резко свернули влево, предположительно, на Феленк-Буруновское шоссе. Однако вскоре дорога пошла разбитая, на ухабах машину трясло, и Богдан растерял все ориентиры – и временные, и пространственные.

Когда фургон остановился, открылась дверь, и повязку сняли, Богдан увидел себя во дворе двухэтажного особняка. Вокруг простиралась каменистая пустошь, а где-то неподалеку рокотало, как пустой желудок сказочного чудища, море. Всё те же двое мужчин с преувеличенной бдительностью препроводили его к незнакомому дому. Где в гостиной его ждал знакомый человек.