Леонид Нестеров - Прощальные вспышки Родины

Я помню лошадь и телегу. Я любил лошадь, и она любила меня и часто оборачивалась, чтобы взглянуть на меня, и мы благополучно прибыли домой.

После этого моя мама сначала сильно беспокоилась из-за моей шутовской головы, потому что половина моих волос стала седой. Но скоро выяснилось, что беспокоилась она зря – скоро вся моя голова стала одного цвета, седая. Мальчишки во дворе прозвали меня «одуванчик».

– Что это у тебя? – моя мама провела пальцем по моей груди. – Как ты это сделал? Зачем?

– Зачем… – откликнулся я, словно эхо, но без ее вопросительной интонации. Мне было пять и с недавнего времени мне стало нравиться повторять последние слова собеседника. Иногда, когда я делал это, они приобретали свой смысл, эти пустые слова, становясь частью моей жизни, подобно шуму дождя или стрекотанию кузнечика. Тогда мне было легко и приятно, не думая ни о чем, исчезать из этого трудного, неправильного мира, превращаясь во все, растекаясь повсюду, словно небо или вода. Но все равно мне всегда чего-то недоставало для того, чтобы исчезнуть навсегда.

– Я говорю – что это у тебя? – уже раздраженно спросила моя мама снова. – Посмотри на себя в зеркало!

Я не верил зеркалам и боялся смотреть в них. Почему взрослые решили, что какой-то мальчик, нарисованный этой блестящей холодной доской, всегда одинаковый, есть я? Я совсем не он, ничуть! Я всегда разный! Я хорошо помнил, как я был огромной прекрасной собакой с белыми клыками, холодным носом и обжигающим дыханием. Я хорошо помнил, как я был одуванчиком. Если зеркало действительно показывает меня, то там должен быть этот веселый полет в громе и ветре! Где он? Почему его нет в зеркале? Я был лошадью, и в то же самое время я был мухами над ней, и мягкой, пыльной дорогой, и кнутом – тоже… И этот дядька в булочной… Я стеснялся смотреть в лицо взрослым, но он, доставая из кармана деньги, выронил ключи, я поднял их, подал ему, мы с ним встретились глазами – и я потерялся, не смог сказать, где я, а где он… И цветы в букете… Иногда я становился цветком среди них, тогда я много узнавал про моих соседей – иные из них мне нравились, а другие – нет…

И это стекло… Час назад мы клеили кресты на оконные стекла. Вчера к нам зашел дворник и сказал, что Советская Власть велела вырезать из газет широкие косые кресты и наклеить их на окна. Тогда при бомбежке эти кресты, может быть, удержат на себе осколки стекол, и стекла не разлетятся по комнате и не поранят нас.

Мама была на работе, а мы с бабушкой клеили эти кресты, и я стал стеклом – это никогда не зависело от меня, кем я вдруг становлюсь. Я был прозрачный и благодарный, потому что меня любили и заботились обо мне. Внутри меня было две трещины, и я показывал бабушке, куда лучше наклеить кресты, так чтобы они скрепили эти трещины, но она не поверила мне и наклеила их совершенно в другое место…

Я подошел к зеркалу. На моей груди от плечей до живота явственно белел этот широкий косой крест.

– Я был стеклом, – сказал я маме. – Вот крест и остался на мне.

– О господи, – сказала моя мама. – Этого нам только не хватало…

Назавтра во дворе ко мне подошла эта девочка. Она жила в квартире под нами, и ей тоже было лет пять или шесть.

Когда я смотрел на нее, мне казалось, что если бы я смог слиться с ней, стать с ней одним неразличимым целым, я наконец исчез бы навсегда и что-то очень хорошее случилось бы с нами обоими и с целым миром. Но я понимал, что этого никогда не будет.

– Спорим на американку! – сказала она мне. – Я уже у всех мальчиков во дворе выиграла американку! Ты тоже будешь моим рабом!

Это был серьезный спор – проигравший должен был исполнить двадцать четыре желания выигравшего, по сути становился его рабом.

– Рабом! – согласился я.

Мы взялись за руки и вместе потрясли их. Спор был юридически оформлен. Что-то ушло из окружающего нас воздуха, мне стало скучно.

– А на что мы будем спорить? – спросил я почти равнодушно.

– Что ты не спрыгнешь с крыши, – сказала она.

– С крыши… – повторил я.

– Вот я и выиграла! – закричала она. – Я у всех выигрываю!

– Где ты хочешь стоять, когда я буду прыгать? – спросил я ее. – Наверху или внизу?

Она вытаращила глаза.

– Не знаю… Я никогда не думала… Наверху. Оттуда лучше видно, – сказала она.

– Тогда пойдем со мной на чердак, – сказал я, еще не зная – прыгну я или нет.

Я часто бывал на этом чердаке, помогая бабушке развешивать и снимать белье после стирки. Вот и сегодня бабушка попросила меня снять мои трусы и рубашки, и сейчас ключ от чердака висел на моем ремне.

Мы с ней поднялись на восьмой этаж, и тяжелая железная дверь, не скрипнув, закрылась за нами. На дворе солнце было повсюду, и мы как бы не замечали его, а здесь оно било из узких окон, и сухая пыль неподвижно висела в его слепящих лучах.

«Когда я прыгну, я стану пылинкой и никогда не упаду вниз», – подумал я.

Она, всегда веселая во дворе, здесь притихла и выглядела испуганно. Я никогда не видел ее такой.

Везде стояли бочки с песком и когда мы переходили из тени в свет, лопаты рядом с этими бочками покачивались, будто живые – взрослые готовились тушить немецкие зажигательные бомбы.

– Я не хочу идти дальше, я хочу вниз, – сказала она.

– Потерпи, – ответил я. – Осталось недолго.

Она заплакала.

Мы стояли возле слухового окна. Рамы были закрыты на замок, я поднял валявшийся кирпич и разбил стекла, подложил несколько кирпичей под ноги и вылез на крышу.

После трудностей с окном было очень легко идти по этой крыше, почти плоской, вокруг были только я и небо и небывалый восторг охватил меня. Я совсем забыл об этой девочке.

Дойдя до перил, я заглянул вниз, засмеялся и стал перелезать через перила. Я спешил прыгнуть, чтобы стать легким и танцующим, словно пылинка, в этом пустом и свободном мире и остаться таким навсегда. Но перила были слишком высокие для меня, и перелезть через них было трудно.

Наконец я перелез через эти перила и шагнул к краю. Мне оставалось еще три или четыре шага, и теперь я не спешил их сделать, чтобы насладиться этой минутой сполна.

Вдруг кто-то схватил меня сзади за штаны и поднял на воздух. Я полетел спиной вперед обратно через перила. Мои штаны разорвались, и я упал к ногам этого кого-то. Это был отец девочки.

Не видя людей долгое время, я уже забыл, как они выглядят, поэтому его вид показался мне странным и смехотворным – всклокоченные волосы и потный лоб и трясущиеся как будто от жадности руки.

Собственно говоря, этот рассказ лучше было бы закончить гораздо раньше, или может быть не писать его вовсе. Я только смею сказать, что эта пустота и небо вокруг меня были самым ярким воспоминанием во всей моей жизни, нескладной и, как я понимаю все больше и больше, во многом выдуманной неизвестно кем.