Евгений Жироухов - Короткое лето свободы. (Повести и рассказы)

Когда наполовину одетый Кеша попытался проскочить через свалку на крыльце, начальник лагеря его узрел и, видимо, сразу уяснил ситуацию, врезал Кеше в челюсть, крикнул караульному «в карцер», потом погнал свою дебелую супругу оплеухами в дом.

Фельдшерица с несчастным видом поплелась было по направлению к медпункту, но по пути, будто что-то вспомнив, прыжками подбежала к своему коварному изменщику, которого солдат подталкивал штыком в сторону карцера, и врезала изменщику хлёсткую затрещину. Из казармы повыскакивали остальные «вертухаи», ржали, приседая и хлопая себя по ляжкам. Гордый Кеша не смог стерпеть прилюдно оскорбления и тоже с размаху врезал по недавно целованной щечке фельдшерице. Та упала, потом мигом вскочила – и кинулась, растопырив хищно пальцы, на Кешу. – А-а! – звонко кричала фельдшерица. – Кобель!.. Кобеляра!.. Кобелище!.. Под вышку подведу за измену родине!..

Они схватились в смертельно-крепком объятии, возможно последнем в их отношениях, и покатились по земле. Растерянный караульный смотрел на кувыркающуюся парочку, держа палец на курке карабина.

Амбарный замок на дверях начальнического кабинета «медвежатник» открыл при помощи ржавого гвоздика одним движением пальцев. – Тока ты не лапай ничо, – предупредил Понятно-дело, – Ща-а…

Он с лёгкой небрежностью, будто тасуя колоду карт, принялся открывать один за другим ящики стола. Вынул кобуру с ТТ, посмотрел и бросил обратно. Потом с минуты две провозился с большим металлическим шкафом. Извлёк из него мелкашечный карабин «Белка», с которым начальник лагеря любил ходить на охоту, две финки блатной выделки, новые офицерские сапоги, несколько пачек патронов к карабину. Еремеев поспешно заворачивал собранное имущество в сдёрнутую со стола скатерть. С вешалки в углу прихватили шинель и овчиный полушубок. Вышли из штаба, осмотрелись и Понятно-дело скомандовал: – Дуй на кухню. Там, верняк, никого нету. Набери какой-нибудь жратвы и, главное, соли побольше. И в барак. А я сейчас. – И он побежал куда-то, пригнувшись, с узлом в руках.

В пустующем бараке, засунув под нары вещмешок, наполненный под завязку солью, ведёрный котёл с наломанными туда кусками хлеба, Еремеев перевёл дыхание. Он чувствовал себя как после удачной атаки в бытность командиром взвода. Вскоре вернулся Понятно-дело с пустыми руками и улыбаясь уголком рта. Заглянул под нары, одобрительно хмыкнул и принялся скручивать «козью ножку». – Эх, – сказал он задорно и пыхнул самокруткой. – Когда в Чите за полчаса триста кусков открутил, так не радовался.

В барак до сих пор никто не возвращался. С территории доносились крики и хохот. – Во, комедь заделали, – произнёс с гордостью Понятно-дело. – Народу радости – на целый год. – Так, может, сейчас и рванём, Онуфрич? – с азартом в голосе спросил Еремеев. – Подходящий момент. – Не-е, – мотнул головой Понятно-дело. – Через час перекличка будет. Хватятся. Далеко не уйдём. Да и Пельменя нет, а его прихватить надо, больно уж кликуха у него вкусная… После вечерней проверки и рванём в ночь. – А вдруг сейчас обнаружится, что мы там везде пошухарили? – Нет, – уверенно сказал Понятно-дело. – До утра, а, может, и дольше хозяин на людях с поцарапанной мордой не появится. Я его за свой срок выучил… Щас, наверное, подлюка, спирт стаканами жрёт. Без его команды никто и разбираться не станет.

Еремеев посмотрел на своего напарника, точно в фильме «Чапаев», Петька на своего командира: ну, и мудрый же ты мужик, Василий Иванович.

Через час после отбоя, когда на нарах дружно захрапели и застонали, Понятно-дело сказал, вздохнув:

– Ну, с богом…

Они сложили кухонные трофеи в узел из всех тряпок, что у них были на шконках. Из тайника, выдолбленного в ножке нар, вынули с десяток спичечных коробков. Зашлись лаем, почуяв зверя малокормленные овчарки. И Понятно-дело двинулся к нарам Пельменя, ткнул того кулаком в спину. – Хлопчик, пошли за хлебом, – ласково сказал Понятно-дело. – Пельмень, приоткрыв глаза, смотрел непонимающе на «смотрящего», но гипнотически действовало на него слово «хлеб». – Хлеб привезли, там за лагерем. Разгружать будем, – уже строго добавил Понятно-дело.

Пельмень и не возражал. Вышли из барака и в тени, подальше от караульных костров, пролезли через «колючку». Зашагали быстрым шагом, забрав по пути к шурфу, спрятанный узел со штабным трофеем. Опорожнили свой тайник в тайге и свернули резко в восточном направлении в поисках предполагаемой речки.

В лёгких сумерках белой ночи, уже пахнущей свободой идти было легко. Подталкиваемый «смотрящим» Пельмень вскоре начал оглядываться с вопросительном выражением в телячьих глазах. – Идём-то куды? – Туды! – рыкал на него Понятно-дело. – Топай давай. Там машина с хлебом застряла.

Пельмень через несколько шагов опять, оглядываясь, спрашивал: – Куды? – Туды-туды, будем сейчас буханки с машины таскать. Так и быть разрешу тебе припёки схавать.

Прошли примерно с километр, и впереди блеснуло узкое русло ручья. Течение было к югу. В том направлении и пошли по воде, поскальзываясь на крупных голышах. Пельмень норовил выбраться на берег, но Понятно-дело пинками заставлял его идти по самой стремнине. Через несколько сотен метров, на каменистом берегу повернули строго на восток, потом по своим следам вернулись опять к ручью и по извилистому руслу ручья пошли уже в направлении на север. Топали молча промокшими в драных сапогах ногами. Но шли и шли, гонимые азартом и, не чувствуя усталости. Лишь иногда Понятно-дело рыкал на хныкающего Пельменя, внушая тому, что, мол, заблудились в поисках машины с хлебом. – Яки вин машина с хлибом… Ще ни бачив дорог вин нема, – хныкал уже утомившийся Пельмень.

Отчётливо посветлело низкое северное небо – значит, уже наступило утро. По умственным прикидкам выходило, что они в дороге уже часов шесть. Ноги ломило в ледяной воде. Решили выйти на берег с долгим передыхом. В распадке двух небольших сопок развели костёр.

– Вот теперь я волю почуял, – произнёс с усмешкой Понятно-дело, развешивая над костром мокрые портянки.

И Еремеев закивал головой: – Я тоже, как ошалевший. Ну, точно стакан неразведённого спирта шарахнул. Аж в груди жжёт.

Пельмень, судя по выражению его лица, уже явно догадывался о происходящем. Его телячьи глаза выражали страх телёнка, забредшего по глупости в волчью стаю. Он даже перестал скулить и плёлся теперь позади остальных беглецов. Ещё несколько часов прошли без остановок. Шли всё время на север, в перпендикуляре к уходящему на закат солнцу. В обозначенную сумерками ночь решили сделать долгий привал, поскольку по расчётам Понятно-дело погоню ещё даже и не собирали. Развели на камнях костерок, прилегли на разосланные лапы стланика. Опять сушили на прутьях портянки и одновременно жарили ломти хлеба, добытого Еремеевым из лагерной столовки. Густо посыпали ломти волглой солью для её запаса в организме. Даже Пельмень после того, как умял зараз трёхдневную хлебную пайку, поуспокоился внешне и тупо икал, глядя в огонь костра. Разливающаяся по телу усталость после суточного маршрута была приятна Еремееву в ощущении свободы. На следующий день он чувствовал себя отдохнувшим, как никогда в лагере на нарах. Они упорно шли строго на север.