Алик Гасанов - Беспонтовый. Рассказы о жизни, про жизнь и за жизнь, сборник №2

Справа тихо, но твёрдо кашлянут, слева истерично заёрзают сеткой. Через минуту, словно по очерёдной договорённости, громко и будто безмятежно вздохну, и тут же вздохну ещё раз, потому что получилось тихо, и, скорее всего, соседи не расслышали. С тревожным удивлением отмечаю, что красиво и сильно вздохнуть тело не в состоянии, и непонятный, не осмысливаемый физически объём времени изнурительно пытаюсь решить вопрос: как же в следующий раз произвести звук? Шлепком о тумбочку якобы прочитанной книги? Равнодушно-ленивым «э-хэ-хэ-хэ-хэ!..»? Сама палата, решётка, оконная рама, тумбочка, плинтус и шляпки гвоздей в плинтусе, всё покрыто толстой глазурью краски, зализано хлорными тряпками, затёрто обысками. На решётке слой, словно красили её не кистью, а опускали целиком в огромную ёмкость, а потом густой краске дали стекать. Петли претёрты временем, и ходят они беззвучно, лишь засов и внутренний замок решётки лязгают так, что эхо ещё долго потом мечется между жёлтых стен, лает в голове, заставляя втягивать шею глубоко в солнечное сплетение. Но эти режущие звуки – ничто, в сравнении с колёсиком. Каждые четыре часа тихо и неизбежно сквозь решётку палаты липко втекает страх. Незаметно впитываясь в голову, он солёно ворочает языком, с трудом отлепляя его от нёба, заполняет тело необъяснимой тоской и отчаянием. Придавливает к кровати, всыпая в тело горячие, пыльные и солёные зёрна, забивая рот, уши, голову дребезгом капающих звуков, булькающих и множимых в черепе, искажаемых, нескончаемых, бесконечных, липких, липких… Лёгкие тяжёлые. Лёгкие дышат, сердце бьётся, кровь бьёт в таз, словно из шприца, журчит в ушах, щиплет сухие глаза, смятые неродные веки. В коридоре птичкой поёт колёсико: «Уик! Уик!» К палате подводят хлипкую глазурную тележку в три яруса, накрытую квадратным накрахмаленным чехольчиком под размер. Всем достанется! Не спешите так. На тележке в дрожащих позванивающих рядках стеклянных напёрстков наболтана тёплая солёная гадость. Будто жёлтую солёную ягоду разжевали, но передумали, и сплюнули в мочу. Две таблетки, ещё одна длинная, колбасного цвета, а сверху горькая, аж не смешно, болтушка в напёрстке… Проглотил, открыл рот, оттянув пальцами щёки, показал строгому санитару язык, свободен. Он выжидает минуту, пристально и мудро наблюдает. Строгий. Уик! Уик! Дальше по коридору. Тихо и деликатно. Медик. Как твои пальцы мне в рот поместились? Таблетки растворились не полностью, и глубоко за щекой жгут горьким творожком измученную десну. Выметая этот творожок сухим языком, вытираю губы уголком простыни, так как слюну выжать не удастся. Колбаска тоже плохо растворяется, но спрятать её во рту не получится. Обязательно цокнет по зубам, словно карамелька, выдаст. И стойкий, ни чем не пробиваемый вкус её, одуревающий своей горечью, словно хина, пропитает голову, и уже через минуту ни каких запахов и вкусов, кроме неё, кажется ты и не почувствуешь уже никогда. Терпеливо жду стервятников. Что принесут они сегодня, клиенты мои?

… – Ж-жах! Жах!!., – засов лязгает неожиданно. Он не предупреждает бренчанием связки ключей, потому что её нет. К решётке подходят лишь с одним божеством – длинным ключом на верёвочной петле, в которую ушком вдет линолеумный квадратик с синей чернильной цифрой «11». Решётка дрожит, предвкушая, хвостом виляет, облизываясь перед хозяином, скользит дугой, и, дрожа, замирает у стены. Одна птица остаётся в проёме, третья входит первой, за ней вторая. Белые птицы. Уже неделю… А может две… Чёрт его знает…

Привычно отыскав взглядом кисти моих рук, Куралай убеждается в безопасности, и садится на край кровати. Полная, удивительно смуглая, белый халат, серьги красивые с рубинами. И зря ты так коротко острижена… Сначала даже оторопь берёт: зачем при такой широкой физиономии – такая короткая стрижка? Но… несомненно начальство. Большая разница в сравнении с этими… Повелителями колёсиков. На пальцах золото, губы в помаде, ногти стерильные. Сидит, а они стоят. Глаз не отводят. Вот попробуй сейчас тронь её. Просто в шутку ткни пальцем под ребро. Разорвут. Даже она остановить не успеет.

… – Ну? Как мы сегодня?, – золото ледяное, – Как головка у нас? Температура? Умница какой. Лекарство пьёшь? А? Как мы?

Не уходи ради бога! Посиди еще пять минут. И руку не убирай с моего лба. Вместе с Куралай в палату влетело что-то незаметное, но хорошее и доброе, аж глаза заслезились. Запах!

– На уисэ ощь?, – солёный язык почти не работает, но Куралай отлично всё понимает.

– Да. На улице дождь. Откуда знаешь?

Умная баба. Стаж, не шутка… Двое напряглись, переглянулись, успокоили друг-друга взглядами. У Васи кулаки красные. Зуб золотой круглый не по размеру. Рот плохо закрывается. На зубах никотина жменя. Рожа красная на фоне халата пылает, как пожарная машина.

Пока добрая Куралай слушает мой пульс, наслаждаюсь запахом дождевой воды от её тапочек.

…В конце коридора, за последней локальной решёткой – обитая жестью глазурная дверь. Под нею бетонная плита крыльца. Направо, вдоль облупленной побелки стены – узкая дорожка. Поворот ещё раз направо мимо маленького, заросшего виноградом флигеля, где ночами курит Вася. Дальше бетонная прогулочная с сеткой. Двадцать на двадцать. Дальше и чуть левее – бетонная тропка, украшенная клумбами побеленных автопокрышек с торчащими из них сухими ветками. Тропка ведёт к крошечному домику у ворот вдоль белого забора с колючей проволокой. В домике у окна круглые сутки курит грустный сержант. Вот именно у двери этого домика, на том месте, где когда-то лежала железная банзайка, чтобы оттирать от грязи обувь, и есть та квадратная лужа, в которой я давно уже промочил тогда обе ноги, и из которой теперь на тапочках Куралай принесла в палату этот чудный запах. В грязной лужице чуть колышутся несколько сухих листков карагача, пара сержантских спичек и разбухший фильтр от сигареты «Космос». Вся эта смесь легонько пахнула сквозь мощную стену болтушки, и наполнила палату тоскливым счастьем. Почти люблю тебя, Куралай!..

– Не будешь кушать – через шланг будешь.

Где вы, кольца золотые?..

Внутри горячего черепа солёные капли капают в темноту, идут по её поверхности бледно-зелёными кругами, перемешиваются, проходя сквозь друг-друга.

– Хочешь шланг? Хочешь?

Голос мягкий, тёплый. Вася ближе подошёл. Запахло женской грудью и розовой пудрой. Это он санитаркин халат надел.

– Хочешь?

– Эт.

– А почему не кушал? Надо кушать. Все кушал, а ты не кушал. Нельзя не кушать. Смотри, какая хорошая кушать.

Под воротником у Васи застиранные пятна крови. Одно маленькое, одно большое. Маленькое круглое. А большое кривое, как сапог. Эт я его вчера… Головой… На что-то похоже. На что?