Алик Гасанов - Беспонтовый. Рассказы о жизни, про жизнь и за жизнь, сборник №2

По настоятельной просьбе Верховного понтифика, располагавшиеся под первой палубой двадцать жрецов-фламинов и сотня гадателей уже запели свои призывные песни, расставив клети жертвенных птиц, амфоры, чаши и кадильницы пред алтарями. Девы-весталки, хранительницы неугасимого огня, преклонили колени, серой безропотной стайкой окружив алтарь Юпитера, стройным пением возвещая небеса о жертвоприношении.

На обширном возвышении, прямо перед гахабусом понтифика, несколько авгуров, запрокинув головы, высматривают в небе птиц, по полёту определяя знаки знамений. Некоторые из жрецов, желая удостовериться лично в правильности знаков, бережно вынимали из клетей голубей и цыплят, кормили их с рук, внимательно наблюдая за поведением птиц. Чуть поодаль наголо остриженный гаруспик также выведывал у птицы расположение богов. Держа цыплёнка спиной на ладонях, жрец задумчиво ощупывал его, запуская пальцы в перья, под крылья, мычал, поглядывая на небо. Потом он садился на корточки, и, держа птицу за вытянутое крыло, осторожно наступал босой ногой на другое. Подняв свободной рукой кривой серп жреческого ножа с круглой рукоятью, гаруспик под трепыхание птицы просил милости у Юпитера, посвящая жертву мудрости бога. Затем, раздвинув перья, он делал медленный разрез, окунал пальцы в небольшую глиняную чашу с маслом, и с хрустом запускал пальцы в чрево птицы. Там, в горячих судорогах угасающей пульсирующей жизни, настойчивые пальцы сосредоточенно ощупывали внутренности, раздвигая и разрывая плоть, поглаживали трепещущее сердце. Нащупав печень, жрец осторожно подтягивал её наружу, и, умело прокрутив, передавливал ногтями слюдяные спайки, отрывая печень от птицы. Поднеся кровавый сгусток к глазам, жрец растирал печень пальцами, нюхал и рассматривал её на свет. Как порой пугала меня эта радость в глазах безумца! В раздвоенной книзу печени птицы он видел добрый знак, и спешил сообщить об этом! Ты ли это был, Тиберий?

…Друга радушно зови на обед, ни когда же недруга!..

Прежде всего угости, кто живёт по-соседству с тобою! , – запел стихи высокий актёр, выходя вперёд, и воздавая руки в сторону императора, —

– В горе домашнем сосед твой появится быстро на помощь!

Он подойдёт в чём одет! А родной ещё будет подвязывать пояс!

Сколько лукавый сосед тебе вреден, столько полезен!

Счастлив лишь тот, кому таковой достаётся!

Как он к тебе справедлив, так и ему воздавай ты!

А если можешь – воздай ты ему пощедрее!

Чтобы на случай нужды – был он готов на услуги!..

В то время, когда прицепс, плохо скрывающий страх и злобу, страдая язвенной болезнью, мрачно наблюдал за приготовлениями авгуров, Дахак, поигрывая полой грязной туники в такт струнам золотых кифар и свисту флейт, злорадно наблюдал за песнопением актёров. Последние месяцы бесконечных философских споров с Тиберием, в коих они оба находили удовольствие, сделали своё дело. Презирающий роскошь и удобства киник с едкой усмешкой принял вчера очередное своё наказание – его посадили на цепь, и теперь он всякий раз поигрывал этой цепью, всем видом показывая, что она его забавляет. Витеевато, но разумно доказав императору, что прозвище «Пёс» не оскорбляет раба, Дахак немедленно был закован в железный ошейник, и сидел теперь у ног охранника, приводившего его на цепи для бесед с прицепсом. И теперь, чем старательнее актёры разыгрывали сцену на бессмертные стихи Орфея, тем заметнее мрачнел, наливаясь злобой, дряхлеющий император…

… – Другу ты не предпочти даже кровного брата!

Ибо то сердцу его причинило б смертельную рану.

Речью лукавой его не обманывай! Если ж

Ссору он первый речами недобрыми начал,

Мсти за себя ты вдвойне! Пожелает же вновь подружиться,

Будет готов справедливо вернуть всё обратно —

Ты принимай его, чтобы с другим не сошёлся он другом!

И об обиде ты словом ему не напомни!..

В бедности, сердце терзающей не упрекни его!

Знай, и она ведь богами дарована тоже!..

… – Прочь!, – не выдерживает повелитель, и солдаты, ломая мелодию гимна, уже бегут разгонять толпу перепуганных и размалёванных актёров и певцов. Задействованный в сцене спектакля конь, запряжённый в боевую колесницу, встал на дыбы, и золочённая тренога кадильницы, изображающая вулкан, падает в глубине сцены, рассыпает пылающие угли, и актёры бегут по ним босыми ногами, вопя и стеная. Кто-то завизжал…

Довольно потирая руки, Дахак ждёт вопросов:

– Dominus уже не благосклонен к греческим поэтам?

Предчувствуя неизбежно язвительную и часто обидную развязку беседы с проклятым киником, единственным интересным собеседником своим, Тиберий молчит.

– Ты ли это, Dominus? Тиберий Цезарь, нелюбимый за ум и скромность, сын квестора Нерона?.., – Дахак сладко выпучил глаза, ядовито кланяясь, – Отпрыск славного рода Клавдиев! Нет-нет!, – подлый раб кривляется, припадая на колено перед рядом охранников, словно доказывая им противное, – Нет! Ни того плебейского рода, что знаменит был скорняжным и кузнечным ремеслом! Нет!.. Он славного патрицианского семени Клавдиев, взявшего своё начало из сабинского городка Региллы, по воле Тита Тация – соправителя Ромулла, принятого в число патрициан!..

Наблюдая, как порозовели щёки старика, Дахак знает, что старый развратник млеет от злобы, наблюдая за ним, и продолжает лить сладкую желчь:

– Ты ли это? Сопровождаемый толпой прожорливых клиентов*, славный твой род принял от Рима плодородное поле у Аниена, что выше впадает в грозный Тибр. Ты ли, Тиберий, пасынок божественного Августа, первый из правителей Рима! Кто презирает угодливость, кто ценит терпение, честь, бережливость? Тиберий-строитель! Поборник добродетели, выгнавший чуму!.. Сколько казнённых тобою сегодня сбросили в Тибр? Крючьями сколько сегодня протащат с холма Гемонии? Кто ускользнул от тебя, мой учитель, сегодня от пыток? Сколько сегодня сгноить ты, отправив в эргастул? Тиберий, девственниц чьи палачи растлевают на глазах у отцов перед казнью?..

И Тиберий с трудом сдерживал себя, чтобы не избавить коварного раба смертью. Нет! Он будет сильнее подлого киника. Это всего лишь раб. Глупый, злобный, циничный раб!

…Одетый в длинный, до самых пят, хитон, однако не скрывающий потрясающей худобы, верховный жрец, походящий на живого скелета, подошёл и смиренно замер, достойно ожидая своей очереди. Его обтянутый прозрачной кожей череп, блестящий на солнце, словно насаженный на жердь, спокойно уставил два копья глаз на Тиберия, на Глоссу, и обратно. Изнурённая цыплятами, змея заливалась слезами на жаре, тяжело дыша в корзине с вензелями.

… – Что говорят твои птицы, Ацерроний?