Иван Уханов - Поцелуи на ветру. Повести

– Пусть Коля станет вашим идеалом, – пожелал я. – Тем более что ему уже повезло: его выбрала такая красивая девушка. А это трудно, по себе знаю очень трудно – сделать выбор…

– Долго выбирать – век женатым не бывать, – усмехнулась Светлана.

– Но и спешить ни к чему. Жениться – значит, как говорят, наполовину уменьшить свои права и вдвое увеличить свои обязанности…

– Ваше дело, но… «Чего не чаешь, то скорее сбудется», – наша бабушка говаривала. Один мудрый человек писал, что любовь, что… она… – Светлана смолкла и стала быстро листать фотоальбом. В самом конце его нашлась приклеенная к обложке школьная тетрадь, страницы который были исписаны голубыми и красными чернилами. – Сейчас… Ага, вот! «Любовь видит в браке свою высшую награду и пышнее распускает свой ароматный цвет, как при лучах солнца». Белинский. Но нашла и записала эти слова я. Видите, голубые чернила. А красными Коля писал… Это еще в школе… у нас хобби было – собирать красивые слова о любви… А теперь вот от слов к делу… Может, это не цель жизни, но… коль сказала слово, – держи.

Помолчав, я сошел по ступенькам крыльца и направился в свой домишко. Прилег там поверх одеяла на кровать и закурил, равнодушно поглядывая на свои тетрадки-конспекты, брошенные на стол. Светлана… В ней, как в весенней виноградной лозе, шло неудержимое сокодвижение. Девятнадцатилетняя, она грезила материнскими хлопотами и утехами…

Проснулся я от негромких голосов и легкого звона посуды – женщины, наверное, собирались ужинать. Чуть погодя к моей двери подошла Анастасия Семеновна и, не поднимая марлевой занавески, робковато позвала:

– Андрей Васильевич, не спите? Просим отведать горяченькой картошки.

Я встал с кровати, откинул марлевую занавеску, жестом пригласил хозяйку войти, благодарно ворча:

– Что это вы каждый вечер кормить-угощать меня взялись?

– У себя – как хотите, а в гостях – как велят, – с улыбкой настаивала Анастасия Семеновна. – Да ведь и грешно нам с вами отказаться – Цветочка ужин готовила. Самый раз поглядеть, отведать, что она за стряпуха.

– А, да… конечно. Спасибо. Я сейчас…

В большой эмалированной миске на столе круглились белые крупные картофелины, в другой – соленые огурцы матерого прошлогоднего засола. На маленьких тарелочках желтели ломтики сливочного масла, зеленели пучочки молодого лука и укропа.

– Словно домой, к маме, попал… – садясь за стол, восхитился я.

– Ну, уж… чего тут, – засмущалась Светлана.

– Скучаете по маме-то? Небось один сыночек у нее? – заспрашивала Анастасия Семеновна. Ей нравилось, я приметил, выведывать обо мне – кто я, чей, откуда…

– В семье у нас шесть братьев и две сестры.

– О, благодать-то! Целый колхоз… И все живы-здравы, рядышком живут?

– Два брата и сестренка в Арзамасе на заводах работают. Я здесь, остальные с матерью, в поселке. Отец умер. Пришел с войны израненный весь… В основном мама с нами нянчилась, до дела доводила.

– Ох, труженица милая. Надо же такую ораву выходить, обслужить, обстирать, обогреть!.. По себе знаю. Тут вот двух девок на ноги поставить – и то каково. А эта – восьмерых! Голова закружится. К тому же парни, народ бедовый. А у вас, говорите, все путные, все до дела дошли?

– Позаканчивали школу, потом учиться разъехались кто куда. Два брата старших институты кончили, сестра – медучилище, я вот тоже…

– Часто примечаю: коль человек в большой семье взрастает, то и толк в нем, и доброта, – Анастасия Семеновна с обновленным каким-то вниманием разглядывала меня. – А нынче молодые взяли моду не рожать. Одного испекут – и шабаш. И что он в семье один-то, без сестер и братишек? Хоть и пичкают его со всех сторон воспитанием и разными благостями, а из него то ли черствосердечный гордец, то ли барин-сластник, аль прямо свиненок получается. А то кто ж еще? Ведь с пеленок приучен, чтобы возле него одного весь мир на цыпочках танцевал.

– Чересчур обобщаешь, мам, – заметила Светлана. – Бывает, и единственный ребенок в семье прекрасным человеком вырастает. И вообще этот разговор до небес… А картошка остывает. Вы ешьте, Андрей…

– Васильевич! – круто напомнила Анастасия Семеновна.

– Не подсказывай, мам, сама знаю, – игриво возмутилась Светлана. – Ну, хорошо. Ва-силь-евич. Солидно. Но мне как-то тяжело так называть. Он же комсомолец еще, наверное. Как и я. Ведь, правда? – Светлана с вспыхнувшим румянцем умоляюще посмотрела на меня. – Ведь мы же комсомольского возраста, а величаем друг друга как в старинных романах…

– Ваше дело, – помолчав, разрешающе махнула рукой Анастасия Семеновна, – а я как называла Андреем Васильевичем, так и буду… Так-то хоть лишний разок имя отца его вспомнишь… А маму вашу, праведницу сердобольную, как зовут?

– Тоже Настей. Анастасией Степановной.

– Бог даст, может, свидимся когда, – робко помечтала хозяйка. – Может, еще сюда приедете отдыхать. И мать с собой позовете. Уж ей-то, милой, есть от чего передохнуть. В семье, считай, одни мужики. Было бы девчат побольше, все ей облегчение для рук. Ну, теперь снохи пойдут.

– На снох мала надежда. «Примеров тьму про то мы слышим», – с иронией продекламировал я.

– Что так?

Я молча жевал душистую картошку, прикусывая ядреным огурцом. Не хотелось вспоминать и рассказывать о потухшем образе той, которая еще до нашей назревающей, но так и не состоявшейся свадьбы принималась в нашем доме за сноху, помогала маме стирать, шить, мыла полы, словно загодя всячески опробовала себя, готовясь к возможным тяготам неспокойной, хлопотной жизни в большущей нашей семье. Лида-Лидушка… Одноклассница, сверстница моя, любимая подруга была настолько моей, нашей, что предстоящая временная разлука – солдатская моя служба – не только ничем не угрожала нам, наоборот, твердо обещала радость неминучей победы в этом несложном, пустяковом испытании, которое нам было даже необходимо, как тот обязательный срок, что нынче дается в загсе каждой молодой паре для неспешного обдумывания своего предстоящего вступления в брачный союз…

Последние недели перед моим отъездом вылились в какое-то беспрерывное головокружительное свидание. Мы уже ничего не воспринимали, не помнили, не замечали, почти беспамятно находясь во власти той мучительной любви, что ежевечерне готовится, жаждет разрядиться в полном обладании друг другом, но никак не разряжается, а лишь невинно-казняще дразнит, гордая и манящая этим своим воздержанием…

Мои письма с солдатскими штемпелями на конвертах, сло-вообильные, клятвенные, приторно-нежные, как теперь мне кажется, продолжали обещать моей Лидушке все те же встречи, те же жаркие поцелуи и объятия, то есть не давали ей и мне ни малейшего отдыха от все той же, вконец измучившей нас, уже истекшей словами, словно бы забуксовавшей на месте прежней любви, которой следовало бы уже как-то повзрослеть.