Валерий Петков - Мокрая вода

Многое научился понимать, но бакланить, попусту болтать не любил. Отмалчивался, хмурился. Предпочитал действовать скоро, жёстко, молча.

Однажды мама суп куриный приготовила.

Прозрачный, красивый. Кружочки жёлты мерцают, плавают, морковка вспыхивает оранжево, лапша маминого приготовления – красота! Вкусно! Потом увидел в мусорном ведре, под раковиной, голубиные перья. Блёклые, скомканные влажной тряпицей. Кошка Муська часто ловила голубей, тащила их домой. Благо крыша – вот она, руку протяни к лестнице пожарной из комнаты в коммуналке. Они и на окошко присаживались, любопытствовали, косили оранжевым глазком, вертели головёнкой.

– Значит, мама сварила суп из Муськиного голубя? – Отобрала у кошки добычу?

Дико ему показалось, неправдоподобно. Спросить постеснялся.

Не хотел обижать.

Сначала решил – вывернуть суп этот, сразу ставший сиротским и горьким, – в унитаз! Да голод любого обломает. Присолил слёзками, бисером мелким крупного помола, но съел.

И осталась эта унизительная заноза внутри, никак не выдернуть и не забыть. Саднит и ноет, до звериного рыка доводит, до затмения умопомрачительного. На всю жизнь в той самой шкатулке, куда он все обидки складывал.

И не убывала она, не уменьшалась, и не закрыть – не выкинуть, топорщится колючее нутро.

Он был уже настоящим забиякой. Только еще больше озлился на всех и вся. Не от зависти, от безнадёги.

Он рисково вылезал из окна, подтягивался на руках, полз по жести к слуховому окну, линяющему лишаями старой краски.

На чердаке лежал припудренный пылью хлам.

Связки старых книжек, учебников. Он листал их. Здесь ему было интересно читать, играть в слова, переделывать их: каблук – «калбук», диагональ – «дионагаль», автобус – «аболтус». Рассматривал карты, размышлял о пёстром ковре мира, в котором множество разных стран, дорог, морей и океанов, людей и языков. Трудная, но радостная жизнь, наполненная доброй усталостью, тёплым домом, вкусной едой и добротной, удобной одеждой, которая нравится и годится на разную погоду.

Патефон в коричневом дерматине.

Пачка старых пластинок бурых конвертах из обёрточной рыхлой бумаги, словно йодом накапали на неё. Дырка в центре, кружок синий, красный. «Тачанка», Лидия Русланова, Шульженко – «Синий платочек». Шипела, крутилась пластинка, чёрная, как гудрон. Толстая игла двигалась, прижималась к тусклому глянцу, извлекала из толщи времени мелодию.

Чудилось, что вклиниваются какие-то неведомые, необъяснимые голоса из запредельной дальности. И было немного странно и жутковато, потому что он не знал – что им ответить, тем, невидимым в тяжёлой, угольной, ископаемой толще старой пластинки. Может быть, это было важно, и они спрашивали, посылали сигнал, ждали, а он безмолвствовал, обрекая их на неведомые страдания, так и не оказав помощи?

Здесь же нашёл прозрачный шар. Внутри наклонилась к жёлтому пляжу пальма, море ленивыми белыми барашками набегало на песчаный берег. Солнце в зените. Весёлый мальчик на спине дельфина. Всё это замерло в прозрачном желе, разбавленноем крохотными пузырьками.

Что-то было в этом шаре, кроме видимого глазу. Что? Что ещё было в этих пузырьках, без чего нельзя жить весело, празднично, в радость? А без чего нельзя – жить? Без мамы, еды, воздуха, солнца, красивой яркой одежды, денег? Чего ещё?

Одна пластинка называлась «Луна и мозги». Начиналась она с залихватского гитарного перебора, потом томный женский голос, манерничая, проговаривал:

– Как нынче чудесно! Луна-то как сияет! Интересно – есть ли жизнь на Луне?

Мужской голос, лишённый всякой романтики, грубовато отвечал вопросом на вопрос:

– А мозги у тебя есть?

Потом шёл долгий, нудный разговор на две эти важные для собеседников темы. Митяю становилось неинтересно, он отвлекался, представлял Луну, как большую таблетку валидола на маминой тумбочке, но только серую, пыльную. Не дослушав, он менял пластинку на заряженный бодрой энергией «Марш авиаторов», ясный и чёткий, как фигуры пилотажа в синем небе. А ещё выше – стрижи!

Однажды, в полнолуние, глядел Митяй в узкую прорезь вверху окна камеры, и резанул его вселенский, знобкий холод одиночества. Вспомнил пластинку бестолковую и подумал:

– Может быть, Луна – место ссылки самых отъявленных одиноких душ? Вечные поселя! Или души только на Земле могут существовать?

Голуби косили чёрным глазком, в оранжевой радужке, вертели головёнками настороженно, перебирали красными сафьяновыми лапками. Радужным оперением поблескивали. Потом успокаивались. Гуркали деловито, будто ядрышки негромкие перекатывали, делились новостями, которые принесли ему, разглядев с высоты своего полёта только самое важное.

От стрижей, пролетающих на родину – в Африку, или в Германию, к острым шпилям старинных кирх. Послушать, взволноваться и ринуться в необъятное, как рокочущая, яростная музыка органа, – бездонное небо. Стрижи – души лётчиков? Кто же ещё такой простор выдержит и не задохнётся?

Тишина приходила к звукам, словно это был первый день мира, и шуметь и разговаривать ещё не придумали, словами лукавыми играть – не научились.

Он становился тих и задумчив. Если бы кто-то сейчас его увидел – не поверил бы, что это тот самый пацан, который на пустыре за гаражами не испугался «один на один» выйти и победить на кулачках боксёра-разрядника «Опору». Витёк Опорышев, хам и оболдуй, отбиравший копейки у малышни, наглел с каждым днём и созревал неизлечимым нарывом для какой-нибудь беспросветной глупости, чтобы получить прописку на зоне. Весь двор болел за Митяя, и он – не подвёл.

Изустные рассказы о его подвигах гуляли по району. И прибавлялись приводы в местный отдел милиции. Он слушал всю эту ушещипательную ерунду от толстых блондинок в несуразной ментовской форме, презирал их и думал:

– Курицы-женщины в перьях! И чего они все – блондинки? Тёмных что, не берут в ментовку? Эх, кабы не мамка – меня бы только и видели!

Тётка приехала, покупки сделать перед школой. Пошли по магазинам. Его взяли.

Насмотрела платьишко Дусе, дочке своей.

– А вот давай-ка на Митьку примерим, – предложила тётка. – У него такие же габариты! Ну, может, – попа помене. – И лезут к нему с этой – коричневой… тряпкой несуразной. А он стал драться. Разозлился. Так было обидно. И убежал. Стыдно было перед тёткой, но остановиться, успокоиться уже не мог: вертел им кто-то невидимый, и не совладать!

– Ну, чисто – волчонок растёт! – сокрушалась тётка, мрачнела, на маму боялась взглянуть.

Мамка, рано постаревшая, молчала, смотрела сухими глазами и ничего впереди не видела. Что она могла поделать? Тут – мужчина должен поговорить строго. На место поставить, уверенно, без нажима, раз и навсегда образумить. Да нет его – мужчины, и вряд ли заведётся. Кому она теперь – с «довеском» нужна, молодая старуха.